Иду в неизвестность - [37]

Участвовать в них вызвались немногие. Этот факт подтвердил опасение начальника экспедиции и врача о том, что люди тяжело переносят зимовку в высоких широтах. Седов знал, что в таком случае людей надо всё время расшевеливать, не давать им засиживаться, залёживаться.

Набрать удалось лишь девять лыжников.

Грохнула гарпунная пушка, и под улюлюканье зрителей лыжники побежали по размеченной заранее вешками трассе вокруг судна, протяжённостью с километр.

Вперёд вырвались молодые, крепкие Пустошный с Линником и Седов. Развернулась упорная борьба. Каждый из троих мог рассчитывать на победу. На пол-лыжины впереди всех, шумно пыхтя, бежал раскрасневшийся Шура. За ним, широко шагая, спешил упрямо закусивший губу Линник и следом Седов, ловко орудуя палками и неудержимо устремляясь вперёд всем туловищем. Остальная группа, растянувшись, осталась позади. Отставшие скорее шли, чем бежали.

Перед трапом, возле которого был финиш, Седов, мощно дыша, ещё энергичнее заработал ногами и руками и, вырвавшись вдруг вперёд, под возбуждённые крики зрителей первым пересёк натянутую верёвочку, которую держали бывшие черти.

Раздосадованный Линник, на две-три ступни отставший от Седова, попытался на финише сделать отчаянный рывок всем телом и, не удержавшись, свалился к ногам болельщиков под их хохот. Едва не налетел на него запыхавшийся Шура Пустошный.

— Эх, ты, земляк-соломбалец! — кричит ему Шестаков. — Скис! Небось конноту обпился в обед!

Шура остановился, тяжело дыша, зыркнул сердито на Шестакова.

— Ахал бы, дядя, на себя глядя, — прерывисто выдохнул он. — Ну-ка сам пробеги!

— Не, не побежит. А ведмедя б пустить за им — то-то полетел бы! — заметил Инютин.

— Ха-ха-ха, дак он бы от мишки и на мачту взбежал бы на лыжах!

Когда подоспели остальные, досталось от зрителей и им.

Главный судья Кушаков повесил на шею победителю награду на голубой ленте — вылепленного из шоколада медведя. Под аплодисменты команды Седов разломил награду на три части и протянул по одной Пустошному с Линником, признавая их равными соперниками.

После ужина, когда расторопный Кизино споро убрал со стола, вновь все члены кают-компании собрались вместе, привлечённые звуками романса, который пела металлическим патефонным голосом Каменская, популярная певица.

— Ах, послушать бы эту прелестную особу теперь здесь, настоящую! — вздохнул Кушаков, снимая с патефона окончившуюся пластинку.

— А я предлагаю послушать настоящего пианиста, — предложил Пинегин, хитро поглядев на Визе. — Не откажите, Владимир Юльевич!

— Просим, просим! — раздались голоса.

— Извольте, — согласился Визе и направился к пианино. — Что ж сыграть для вас?

— Сыграйте-ка, пожалуй, что-либо соответствующее обстановке, здешней природе, — попросил Седов.

Визе откинулся на стуле и прикрыл глаза, вспоминая, что бы лучше всего подошло. Он осторожно положил свои чуткие пальцы на клавиши, и кают-компания наполнилась мелодичными, давно забытыми звуками.

Элегическое начало постепенно перетекало в нечто тревожное, а затем кают-компанию захлестнули бурные аккорды «Ночи на Лысой горе» Мусоргского. В этих обворожительных, то рыдающих, то громовых звуках слышались людям и шум штормовой волны, и грохот обваливающихся ледников, и завывание свирепой ледяной пурги.

Потом Визе вдохновенно играл из Шопена, Вагнера, Скрябина.

Очарованные прекрасной музыкой и замечательным исполнением, зимовщики расчувствовались.

К пианино сел Павлов. Тронув клавиши, он запел несмелым баритоном:

Пара гнедых, запряжённых с зарёю,

Тощих, голодных и грустных на вид…

Популярный романс подхватили Вило, Пинегин, Седой и Кушаков.

Стараясь не шуметь, Зандер пробрался к почке, подложил в топку дров, вернулся к задумчивым и грустным Захарову и Максимычу, тихо сидевшим в своём уголке.

МЫС ЖЕЛАНИЙ

— Прр, прр! — надсадно кричит Седов.

Собаки, высунув языки, упираются лапами в серую, шершавую поверхность ледника, выволакивают парту па самый верх. Георгий Яковлевич и Инютин подталкивают тяжело гружённую нарту сзади.

Наверху все останавливаются. Седов выпрямляется, переводя дыхание, вглядывается вперёд, куда плавно сбегает ледник. Там виднеется закругление по то ледника, но то берега. Левее, среди торошенных морских льдов, видна группа островков. Слева метрах в ста ледник обрывается. Там, внизу, тёмная вода прибрежной полыньи.

— Вот, Инютин, мыс Желания, гляди, — вытянул Седов руку, сняв рукавицу. Рука, усталая, подрагивает.

Инютин молча смотрит на серо-белое закругление острова, почти сливающееся со льдами моря, по ничего примечательного там не находит.

— Станем здесь пока!

Седов склоняется над нартой, начинает развязывать верёвочную шнуровку брезентовых бортов, словно в конверт заключивших содержимое нарты. Инютин принимается, кряхтя, выпрягать собак.

— Ну, Пират! — ворчит он. — Балуй! Я вот тебе! Сидеть, Варнак!

Развязав шнуровку, Седов достаёт деревянную остроконечную треногу, прочно её устанавливает и кренит на ней мензулу, поблёскивающий нержавеющей сталью и линзами прибор. На мензульном планшете укреплён лист съёмки. Седов разворачивает объектив назад, взглядом отыскав вдалеке сделанный утром гурий — астрономический пункт, наводит на него объектив. Морозный ветерок обжигает руки. Георгий Яковлевич, считав показания, дует на покрасневшие пальцы и, спрятав их в карманы ватных брюк, на минуту приседает, чтобы согреть.