Иду над океаном - [16]

Капитан поколебался.

— Так точно!

— Ну, добро, добро, капитан, садись, — сказал Волков.

И еще секунду генерал помедлил у трапа. Он для чего-то оглядел аэродром, увидел далеко на краю поля серебристые хвосты машин, медленно, словно нехотя вращающуюся антенну локатора, старомодный и скорее по традиции болтающийся над СКП — стартово-командным пунктом — колпак и поднялся по трапу.

Самолет оторвался и пошел. А Волков, когда все успокоились, привыкли к его присутствию, задумался. Он всегда размышлял, когда летал далеко — как сейчас.

— Товарищ генерал! — услышал Волков голос командира. — Открылся океан, высота двенадцать тысяч метров!

— Генерал отдыхает, — сердито, в меру тихо и достаточно громко, чтобы генерал услышал, если не спит или успел проснуться, оборвал летчика другой, хорошо поставленный мужской голос.

Но Волков не оглянулся и ничем не показал, что он не спит.

Отсюда, с двенадцати тысяч метров, океан хорошо просматривался. Солнце было почти над спиной машины. Совершенно безоблачное небо, по-осеннему усталое, щедро накрывало невероятно громадную массу воды внизу. И было такое впечатление, точно маленькая брюхатенькая машина неподвижно повисла на ниточках двух своих крошечных двигателей посередине гигантской чаши. Внизу рябил, местами отсвечивая солнцем, темнел пятнами темно-синих глубин океан. Сколько бы ни летал Волков, на какую бы высоту ему ни приходилось забираться — он не переставал удивляться тому, что над морем, над громадными водными пространствами воздух настолько прозрачен, что если нет облаков, то видно даже волны, а на островах — каждый бугорочек, хоть и уменьшившийся до точки.

* * *

Самолет должен был прибыть ровно в полдень. Но уже на аэродроме за полчаса до объявленного времени выяснилось, что рейс опаздывает на сорок пять минут. И у людей, приехавших встречать известного сибирского хирурга Игната Михайловича Меньшенина, оказалось много свободного времени. Напряженность сразу же спала, и все заговорили, оживились, и оказалось, что все рады неожиданно выдавшемуся свободному часу.

Это были очень разные люди: профессор Арефьев, главный хирург области, руководитель клиники — высокий, спортивного сложения мужчина с густым седым бобриком, в безукоризненной белизны рубашке с французским темно-синим в красную крапинку галстуком, с золотыми запонками; работник отдела пропаганды обкома Алексей Иванович Жоглов, кряжистый, с крепкими массивными плечами мужчина, плотно охваченный тяжелым черным пиджаком. Получилось, что встречающие так и остались группами, как приехали на аэродром. Арефьева привез Жоглов на обкомовской «Волге», с ними был еще начальник санмедслужбы округа генерал-майор Захаров.

Так они и стояли втроем на асфальте сквера перед зданием аэропорта. Арефьева потягивало к коллегам, он нет-нет да и бросал взгляд на другую, самую многочисленную группу встречающих — это были врачи из клиники, не очень молодые, но и не пожилые, в самом расцвете сил. Они прибыли на больничном автобусе и курили на широченных ступенях аэровокзала, и оттуда доносился женский смех. Смеялась Мария Сергеевна Волкова, заведующая сердечно-сосудистым отделением в клинике Арефьева — женщина милая, изящная, свободная какою-то особенной свободой, исходящей из житейской независимости, из сознания собственной обаятельности, из того, что всегда в ее присутствии всем делалось как-то интересно и легко, и ухаживания никогда не переходили грани уважения и не становились похожими на флирт: все знали — сердце Марии Сергеевны прочно занято ее мужем, генералом Волковым, которому она родила двух девочек, уже почти взрослых теперь.

Были в той же группе еще два хирурга, чье пребывание в клинике не то чтобы беспокоило Арефьева, а тревожило его как-то. Ему, честно говоря, было небезразлично, что они думают о нем. Он побаивался прямоты рыжего, насупленного, замкнутого, точно застегнутого на все пуговицы заведующего легочной хирургией Минина и иронии, скрытой, но от этого не менее понятной всем, нейрохирурга доцента Прутко — высокого красавца, в которого был повально влюблен каждый второй курс. Оба совершенно разные, даже недолюбливающие друг друга, они были прекрасными операторами, знали это один о другом и относились друг к другу с неизменным уважением. Только если Прутко работал легко и красиво, точно ему было раз плюнуть — удалить опухоль возле мозжечка, то Минин своих больных вел тяжело, трудно, мучаясь, только что не потел. Он вцеплялся в больного и тащил, вел его, точно на руках нес к свежему воздуху.

Из тех, кто находился в той группе врачей на ступенях аэропорта, приятен Арефьеву был другой. Этого носатого, чрезвычайно быстроглазого, быстрорукого тогда студента, низенького, но с прямыми плечами штангиста Ваню Саенко Арефьев приметил еще несколько лет тому назад.

Он проходил мимо студенческой столовой. Там была очередь. И он увидел: на подоконнике сидел парень и вязал узлы. Он делал это так виртуозно, что Арефьев остановился и засмотрелся. Движения, которыми парень вязал кетгут, были молниеносны. За всю свою хирургическую практику Арефьев встречал подобную способность всего несколько раз. Теперь Ваня — уже не Ваня. Арефьев почти подарил ему тему — операции на автономно-охлажденной почке. Теперь уже у Вани тридцать наблюдений. Арефьев вел Ваню Саенко от ступеньки к ступеньке, находя какое-то мучительное наслаждение от своей щедрости. И он не оставлял его все эти годы. Об этом знали все. Арефьев был достаточно искушенным в житейских делах, чтобы не понимать, что Ивану трудно под его покровительством. Но ничего изменить уже было нельзя. Да Арефьев и не стал бы изменять. «Ну, уж это пусть сам для себя устраняет».