Иду над океаном - [15]

Еще один шлагбаум поспешно взлетел перед генеральским вездеходом. И они выскочили под синее небо на бетон, на краю которого стояла серая, в один цвет, словно отлитая на одном дыхании, тяжелая транспортная машина. И на фоне неба отчетливо виднелись фигурки людей, черные коробочки автомобилей, столпившихся возле нее. Генерал любил это мгновение: первую встречу с самолетом, с небом.

Все было готово к отлету.

Генерал скользнул глазами по членам комиссии, здороваясь сразу со всеми. Командир корабля, майор, маленький, рыжий настолько, что даже глаза его казались рыжими, доложил ему о готовности, держа маленькую ладонь у козырька. Генерал за руку поздоровался с экипажем — с длинным голенастым штурманом, узколицым, с темными, без единого блика глазами, горбоносым инженером; отметил про себя вольность радиста — воротничок гимнастерки у него был расстегнут на одну верхнюю пуговку. Все пятеро были очень разными. И второй пилот — полнеющий, с багровым лицом капитан, и инженер, казалось, съехались сюда из разных концов страны на один рейс. Он знал, что разношерстность экипажа кажущаяся. Долгая служба и любовь к авиации научили его понимать этих людей и видеть то, чего не мог понимать человек случайный. По взгляду, брошенному вторым пилотом на командира, по тому, как держались инженер и радист — один с независимым достоинством, другой с откровенным любопытством, — Волков понял их особенную спаянность и знал, что в воздухе они станут действовать отлично. Он, дав командиру договорить, сказал добродушно:

— Хорошо, майор.

Потом он обернулся к офицерам:

— Ну что, летим, товарищи?

Все задвигались, заговорили — негромко и тщательно: в присутствии начальства.

— Тогда по местам, — сказал генерал.

Барышев вышел на центральной площади города, который когда-то считал своим. Давно, много лет назад. Он узнал громадное кирпичное здание больницы — с маленькими продолговатыми окнами, трибуну под ним, как утес перед асфальтовым разливом площади, корпус центрального телеграфа, все четыре этажа которого просматривались днем насквозь, а ночью были битком набиты светом, казалось, что в самом корпусе нет перекрытий, что это просто гигантская коробка, а внутри у нее один свет.

Но много было здесь такого, чего Барышев не помнил, не узнавал и не мог принять. Это заключалось не в новых зданиях по краям огромной площади и далеко за ее пределами, а в чем-то совсем ином. Скорее всего иное было в душе самого Барышева. Он привез сюда свое полудетское отношение к городу.

В этом городе, на этой площади, на этой автобусной остановке в любое мгновение Барышев мог встретить того, с кем рядом провел юность. И ту девочку, широкоглазую и прямую. Вспомнилось тут же мгновенно и ярко — левый берег, грозовое небо. Где-то над хребтом грудились тяжелые кованые тучи, а они — весь класс — на песке. И солнце в последний раз ахнуло по далекому, словно всплывающему из темной бугристой воды городу последними лучами. Беззвучно сверкнула молния, и ударили в песок тяжело, как пули, первые капли. Она бежала по самому урезу воды, а капли били по ней, по ее босым ногам, ложились мимо, взбивая фонтанчики. Она бежала, держа в одной руке сверток с одеждой, а другой крепко прижимала к груди волейбольный мяч. Капли разбивались о мяч, а она все теснее прижимала его к себе. И была видна грудь — маленькая, упрямая, незагорелая. У Барышева — он бежал рядом с ней, нес ее туфли — подкосились ноги и дыхание замерло от нежности. Много лет потом он помнил эту незагорелую грудь и широкие прозрачные глаза на скуластом и каком-то прозрачном лице.

Она могла вернуться сюда и, может быть, стоит сейчас здесь и ждет автобуса… И сначала Барышев испытал желание тотчас пойти по своему городу, узнавая и не узнавая его. Но потом пришло спокойствие: ничего этого не надо, и пусть живет город своей жизнью. Пусть та девочка выросла, и пусть она вернулась сюда после своего странного отъезда. Ни для города, ни для нее он не находил слов, сердце его билось ровной спокойно, и ему даже было немного грустно от этого спокойствия, Все свое он привез с собой и даже поймал себя на том, что, вспомнив левый берег и город, увидел в той давней девочке Светлану.

Он ни на час не промедлил здесь, а сразу же согласился лететь на Север, едва оформив все документы. Вместе с офицерами штаба он сел в служебный автобус и прибыл на тот же самый аэродром, к тому же самому Ан-8. Окажись он здесь неделю назад, он нашел бы, что делать. Барышев подумал об этом и представил себе, как ходил бы по улицам — загорелый, натянутый как струна.

— О, капитан! — узнал его командир корабля. — Вы не задержались! Но теперь вам придется спрашивать разрешение на полет у генерала.

Генерал заметил одинокую фигуру офицера. Он один не вошел вместе со всеми в самолет. И по всему было видно, ждал, когда генерал освободится. Генерал повернулся к нему. Капитан шагнул вперед.

— Товарищ генерал-лейтенант…

— Слушаю вас… — сказал генерал.

— Капитан Барышев, направлен в войсковую часть для продолжения службы. Разрешите лететь с вами.

— Разрешаю лететь с нами, — насмешливо сказал Волков, оглядывая капитана. — Вещички-то, капитан, уже небось в машине?