Идрис-Мореход - [73]

Все это было похоже на безумие. По сути дела, это и было безумием.

Вызолоченное солнцем небо отражается в цветущей воде квадратного бассейна.

Отец потратил все свои сбережения. Все, что было. Он продал украшения матери, а заодно и свой «Москвич». Лишь малая часть вырученных денег пошла на косметический ремонт и обустройство самого дома. Все остальное было истрачено на то, чтобы за пять мучительных лет превратить мертвые пески в цветущий сад.

Безумие и чудо — рука об руку. Сады — сожженные — и не взращенные моим дедом, сады, потерянные навсегда, сады чужие и свои, сады обретенные, райские сады камфорных деревьев, неувядающие сады, безлюдные сады, сады до самого горизонта, сады с молочными реками, гранатовые сады, вздрагивающие при звуке выстрелов, сады Константинополя и Шираза, сады губернаторские и висячие, фиговые сады, сады незрячих, обещанные сады, сады, сады…

Самосвалы везли землю, и их было ровно сорок, груженых доверха черным перегноем. Выкорчевывались камни, и место их занимали диковинные саженцы, которые постепенно выстраивались в строй, аллея за аллеей. И, ползая от рассвета до заката на коленях, отец искореженными артритом пальцами сеял неведомые мне семена, чтобы они проросли изумрудным газоном или волшебными россыпями герани, или ложным эвкалиптом, или чайными розами, или совершенно фантастичными желтыми цветами, похожими на гиацинты. Пять лет!

Когда на абрикосовых деревьях появились первые плоды, в сад прилетели дрозды. Просыпаясь на рассвете, мы слышали их щебетанье. И тогда же мы вдруг с удивлением и восторгом обнаружили, что, несмотря на небывалый зной, от которого к вечеру небо приобретало цвет печеного яблока, в нашем саду всегда царила прохлада, и огромные бабочки кружились вокруг молочно–белых ромашек с желтой сердцевиной.

Отец привез с собой кяманчу. Она и была первым семенем, которое он посадил в землю в первый день первого месяца нашего переезда. Он похоронил ее так же естественно и просто, как когда–то Мамед Исрафил — обрывок газеты с официальным сообщением о расстреле Ахмеда Джавада, а мой дед — своих мертворожденных детей. Рано утром, когда все еще спали, он опустил кяманчу в узкую теплую могилу в самой глубине двора и закопал вместе со всеми своими лауреатскими дипломами, грамотами, фотографиями, пластинками. Так, следуя неписаной традиции семьи, отец решил похоронить Время…

Пора заканчивать. В шелестящей листве мелькают светлячки. Где–то высоко, среди скопления звезд, вращается невидимое глазу колесо. Тихий ленивый шелест листвы — шелест отлетающих страниц календаря. В дымке вокруг фонаря кружатся мотыльки, отбрасывая на кусты жимолости трепещущие тени.

Когда–то я думал, что сад, посаженный отцом, — это продолжение безумного Забвения, в котором утонула наша семья еще за много лет до моего рождения. Но только после того, как я увидел Идриса Халила среди пылающих в огне желтых кустов, я понял, что ошибался. Измученный артритом отец, почти точно повторяя максиму незабвенного вольтеровского Кандида, оказался первым среди нас, кто на самом деле проснулся и ощупью вернулся к главному пути. За каменными стенами нашего сада шла война, рождалась еще одна Республика, над бывшей Думой, выстроенной Гославским, вновь появились старые трехцветные флаги, но скрюченные пальцы моего отца продолжали невозмутимо поглаживать тонкие стволы посаженных им деревьев…

Колесо Судьбы и Случая совершило полный оборот. Мы все вернулись к началу пути. Осталось сделать последний шаг.

В 1997 году, после моего возвращения из Стамбула, мы продали городскую квартиру и выстроили пекарню. Не очень большую, но удивительно напоминающую ту, в которой Идрис Халил вместе с братьями месил тесто и выпекал длинные хлебцы с маком. Это и был последний шаг к тем путеводным Знакам, которые слишком поздно разглядел Идрис–мореход.

Все произошло как–то само собой, словно по давно задуманному плану. И в тот самый первый вечер, когда, стоя среди мешков муки, я наблюдал, как двое мужчин из поселка забрасывали деревянными лопатами первые пробные лепешки в печь, я вдруг почувствовал невероятную усталость и, вместе с тем, ни с чем не сравнимую легкость.

Так, должно быть, чувствовал себя Идрис Халил под негасимым светом звезд Соломенного пути, плывущий в непроницаемую тьму будущего.