Идрис-Мореход - [61]
У серых камней застыли свинцовые воды октября.
В Книге сказано: «Наступление часа — как мгновение ока или еще ближе».
Наступление часа — лишь поэтическая мистерия. А Мореход продолжает двигаться к крайнему пределу подлунного мира, к той едва различимой грани между небом и морем, где меркнут краски и стоит неподвижная темнота — зыбкая, страшная, почти прозрачная — темнота, в которой теснятся первичные архетипы. Вот быстрый катер под трепещущим триколором на флагштоке приближается вплотную к самой линии горизонта — на палубе, подняв воротник кителя, стоит Идрис–мореход, — а в следующее мгновенье он бесследно исчезает вместе со своим чемоданом, наганом, папахой, больной грудью и пожелтевшей от переездов и времени рукописью недописанной поэмы. Темнота поглотила море и небо. Темнота, повиснув, как долгая пауза, скрыла от меня большую часть этого сна–путешествия. Я закрываю глаза и, изо всех сил напрягая зрение, вглядываюсь в ровную, будто бы летящую пустоту, но все, что мне удается увидеть сквозь нее — это несколько бессвязных образов–эпизодов, разрозненных и невнятных…
За стеной, завешанной толстым ковром — заливается плачем сын Мамеда Исрафила. Плачет, плачет, тихий женский голос пытается успокоить его:
— Ш–ш–ш! Душа моя! Спи!
Но разбуженный ребенок никак не хочет униматься. Поскрипывает деревянная колыбелька.
— Спи, мой ягненочек!..
Прикрыв рот сухой ладонью, Идрис Халил встает с постели и идет к подоконнику, где на подносе среди выставленных рядами бумажных кулечков с порошками стоит высокая склянка. Схватив ее, он торопливо, захлебываясь горечью, делает большой глоток. Струйка коричневатой жидкости неряшливо протекает по его подбородку (несмотря на болезнь, лицо его по–прежнему гладко выбрито, а щеточки усов топорщатся все так же молодцевато).
— …Спи, как в розовом саду,
Я на страже постою…
Через мгновенье боль в груди слабеет. Подождав еще с минуту, Идрис–мореход прикручивает фитиль керосиновой лампы, прикрытой зеленым абажуром, и возвращается в кровать. Скрип качающейся колыбельки становится тише.
Окна на восток завешаны темнотой — сияющей, словно отполированная поверхность лунного камня.
Стараясь не шуметь, он ложится, но, как только голова его касается подушки, легкие вдруг сотрясаются новым приступом кашля. За стеной, перебивая материнскую колыбельную, еще громче начинает плакать ребенок. Идрис Халил прячет голову под подушку.
Невидимый хронометр методично накручивает время: первое октября, пятое, одиннадцатое, двадцать девятое. И в каждом обороте стрелок — бесконечные волны озноба и боль.
Лицо Зибейды–ханум, выглянув из темноты, вновь растворяется в ней без остатка:
— Ешь, ешь, сынок! Тебе надо хорошо кушать…
Кровь во сне — к болезни.
Просторная кухня. С самого утра моросящий дождь. В плетеной корзине лежит что–то, завернутое в промокшую от крови газету. Мясо? Мамед Исрафил достает сверток и бросает его на кухонный стол, разворачивает — действительно, мясо, странного, почти черного цвета с мелкими костями. Газета бесшумно рвется, липнет к пальцам. Мамед Исрафил двумя руками сгребает со стола теплые сочащиеся куски и перекладывает их в железную миску, которую подносит ему Зибейда–ханум. Миска переходит из рук в руки, оказывается в раковине, под струей воды. На лице Зибейды–ханум нескрываемое отвращение, кровь утекает вместе с водой…
Я знаю что это. Ежовое мясо. Первое лекарство при чахотке.
— Грех ведь, наверное!.. Надо бы ахунда спросить!.. Хоть по правилам резали?
— У цыган купил. — Усталый голос Мамеда Исрафила из глубины кухни. Самого его не видно.
— Аллах простит нам этот грех, сынок!.. — всхлипывает Зибейда–ханум.
«Это — сад, который дадим Мы в наследие…»
11 ноября на перекидном календаре — на фоне немецкой линогравюры, изображающей Бакинскую набережную со стороны губернаторских купален. Цифра «11» набрана жирным петитом.
За белоснежной ширмой прячется кушетка, обтянутая темной кожей, и узкий книжный шкап. Идрис Халил проходит за ширму, садится и начинает медленно раздеваться. Вначале жилет, затем рубашка, снизу вязаная нательная фуфайка из верблюжьей шерсти — стягивая ее через голову, он вдруг замечает стоящий на шкапу патефон.
Раструб, будто раковина гигантской морской улитки.
Зибейда–ханум растирает зелень в сухоньких ладошках и высыпает ее в фарфоровую миску.
Сулейман — самый младший в семье, несостоявшийся завоеватель вселенной, волосы цвета спелой пшеницы вьются по плечам — тянет ручки к Идрису Халилу, но тот качает головой и отворачивается.
Идрис–мореход и огненные циклы.
Огонь полыхает в большой кирпичной печи, на внутренних стенках которой налеплены длинные хлебцы. Огонь гудит ровно, размеренно, будто дышит. Идрис Халил сидит в уголке на табурете и, глубоко вдыхая пряный хлебный дух, не отрываясь, смотрит на языки пламени. Вокруг, в длиннополых белых фартуках, суетятся пекари. Работают быстро, на манер конвейера. Готовые хлебцы достают деревянными лопатами и раскладывают на полках вдоль стены, на их место в печь тотчас закладывают новые. В воздухе витает мучная пыль.
Завороженный магическим мерцанием желто–синих язычков пламени над железной горелкой, Идрис Халил закрывает глаза, но и в пестрой темноте за опущенными веками продолжается огненная мистерия.
Среди первых произведений Леонида Бородина – «Повесть странного времени», «Встреча», «Гологор». Его «Повесть странного времени» была удостоенная премии французского ПЕН-клуба «Свобода». В 1970-е – начале 80-х написаны: рассказ «Вариант», повести «Правила игры» и «Третья правда», роман «Расставание». Все они опубликованы за границей в русском издательстве «Посев».Действие повести Л. Бородина происходит в Сибири, на берегах Байкала. Объясняет это автор притяжением к земле, где родился, потому что, «…в моей привязанности к байкальским местам было нечто чрезвычайно счастливое, и это с очевидностью выявлялось всякий раз, как удавалось попасть в родные места: я получал реальную поддержку для продолжения жить и быть самим собой…».
Когда перед молодым провинциальным гением математики открываются все возможные перспективы науки и карьеры в Москве, а на дворе — глубокий застой и зреют будущие диссиденты, — формулы и графики отходят на второй план.Рушатся мечты родителей сделать сына научной элитой советского общества. Юный романтик ищет смысл жизни в запрещенной литературе, сомнительных женщинах и выпивке.В конце концов он вынужден вернуться в свой родной городок и понять: нет звезд ближе, чем те, что у нас под ногами. И в поисках смысла жизни мы порой проходим мимо самого главного — семьи, земли, бога.
Вооруженный только чувством юмора, оптимизмом и… ДНЕВНИКОМ, главный герой романа Джон Мильтон (он же «Малышка Милли», он же «Малёк»), расскажет вам ИСТИННУЮ правду о себе, о своей частной школе и о своих верных друзьях.Этот современный южноафриканский Том Сойер поведает вам о яростных схватках на крикетном поле, НЕЛЕГАЛЬНОМ ночном купании, САТАНИНСКИХ посиделках с охотой на НАСТОЯЩЕЕ привидение, своих МУЖСКИХ увлечениях (ну что за прелесть эта первая любовь!) и, наконец, о НЕЗАБЫВАЕМЫХ каникулах вместе со своей БЕЗУМНОЙ семейкой.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Современный русский писатель Иржи Грошек предлагает на суд читателя новый роман, щедро наполненный юмором, самоиронией и фантасмагорией. Исторические и культурные аллюзии воплощены автором в образе обаятельного писателя-неудачника. Все персонажи существуют в неком архиепическом пространстве места-времени, где в последний день перед извержением Везувия случаются странные и безусловно смешные истории, а древнеримские Помпеи превращаются в заброшенный российский городок на побережье Черного моря.
В этой книге всего понемногу: и бывших жизней, и грехов, и самоиронии, и литературных фокусов с разоблачением. А главное, «Файф-о-клок» – это действительно смешной сборник, состоящий из романа «Файф», пяти интервью с Иржи Грошеком и повести «Пять фацеций „а-ля рюсс“».