Идрис-Мореход - [55]

В отличие от быстрых восходов, закаты невыносимо долгие и тяжелые, будто агония. Горячие всполохи света продолжают разрывать лиловые сумерки еще долго после того, как солнце исчезает за гранью неподвижных вод. Лишь к началу одиннадцатого гаснут последние зарницы, и на Пираллахы опускается спасительная темнота, которая, однако, не приносит облегчения ни людям, ни животным.

Полночь. Гаснут лампы под матерчатыми абажурами. Гаснут фонари и масляные плошки. Поселок погружается в душный сон без сновидений. Сон–забвение, которое стирает всякие воспоминания о прожитом дне: единственное средство от страха на убогом острове, продолжающем потерянно дрейфовать где–то на зыбкой грани между реальностью и вымыслом.

…В звенящей тишине ночной патруль шагает через базарную площадь, и горячая пыль, поднятая сапогами солдат, медленно оседает на плафонах фонарей, вокруг которых, отбрасывая гигантские тени, кружатся мотыльки.

Солдаты входят в привычный лабиринт темных улиц. Сопровождаемые дробным эхом, они идут мимо печального дома Мешади Керима, мимо пустыря у старой бани, сворачивают на дорогу, спускающуюся к дюнам, где одинокий бактриан, отфыркиваясь, пьет соленую воду лениво набегающих волн, пронизанных сиянием звезд. И пусть не вводят вас в заблуждение их открытые глаза. Они спят. Точно так же, как и все вокруг.

Божественное Забвение даровано на острове всем. Это что–то вроде пропуска на Пираллахы с его чудотворными могилами неизвестных праведников и неугомонными призраками. Без него здесь не выжить. Но, будучи единственным спасением от безумия, Забвение это в то же время есть и хитро расставленная ловушка, вроде тех сетей, что местные рыбаки ставят вдоль южного берега на сельдь или воблу. Оно постепенно лишает воли, создавая иллюзию неподвижности времени, и, однажды попав сюда, ты навсегда выпадаешь из скользящей цепи причин и следствий, чтобы, подобно растениям и камням, не ведающим истории, обрести почти вечную жизнь. Так, например, случилось с молодым доктором Велибековым, забывшимся в объятиях молчаливой вдовы. Я видел его глазами Идриса Халила в 1919 году. Я встречал его в 1997, во время своего двухнедельного пребывания на Пираллахы (тогда еще Артеме).

Поющие сирены прячутся где–то в вязкой перспективе волнистых дюн.

Формально доктор Велибеков образца 1997 года — другой человек. Внук Мурсала Велибекова, он был (а может быть, и есть до сих пор) штатным хирургом местной поликлиники. Лысеющий сорокалетний мужчина с гладко выбритым щеками и толстыми мавританскими губами. Я запомнил его сидящим на скамейке перед подъездом пятиэтажного дома в ветреный летний день. Было много света, трепетало чахлое деревце, и мокрое белье сушилось на протянутых веревках. Он сидел, опираясь локтями об колени, молчал, на его волосатых запястьях блестели капли пота, а красная рубашка с закатанными рукавами была единственным ярким пятном в этом пыльном и страшном дворе. Страшном — потому что во всем: и в этом полощущемся на ветру белье, и желто–синих колючках вдоль разбитого асфальта, и бумажном соре, с шелестом ползущем по земле, остро ощущалось бесконечное безвременье, тягучее и стойкое, безвременье, равное вечности.

Удивительное свойство острова: рождение и смерть здесь лишь смена формы, и, в этом смысле, хирург Велибеков не генетическое продолжение Мурсала Велибекова, а, парадоксальным образом, он сам. Вопрос лишь в том, как среди всеобщего забвения удалось Идрису Халилу не раствориться без остатка в монотонной жизни Пираллахы? Как уберег он себя от завораживающего слух сладкоголосого пения невидимых сирен, живущих на безлюдных пляжах магического острова? Как сохранил он способность видеть сны — эту хрупкую связь между прошлым и будущим — тогда как все вокруг спят?

Загадка Идриса–морехода, неразрешимая и простая одновременно. Неразрешимая, потому что через пространства и годы она несет в себе смысл тайного послания, но простая, потому что по логике жанра Мореход не может сгинуть бесследно в одном из своих странствий, а, ведомый Судьбой и Случаем, должен обязательно когда–нибудь вернуться к родным берегам и рассказать об увиденном.

Пока кружатся мотыльки, отбрасывая тени на темные фасады домов, короткая ночь, невыносимо душная и влажная, вся пронизанная усталым звоном комаров, движется к концу. Звезды вдоль небесного хребта, ясно указывающего путь дивному острову, все жители которого, включая ночной дозор, погружены в забытье, похожее то ли на обморок, то ли на смерть, начинают постепенно тускнеть. Это остров Спящих. Это остров Забвения — лишь Идрис–мореход, выброшенный на одинокий берег, продолжает бесконечно плутать в гигантских лабиринтах снов.

В одном из них он находит себя стоящим среди пышных клумб с неувядающими желтыми цветами и видит призрак печального садовника, когда–то погибшего на Галлипольском полуострове. Безмолвный садовник гладит полураскрытые бутоны.

По отчетливо хрустящему гравию дедушка идет к нему навстречу, но, как это бывает, садовник не становится ближе ни на шаг. Где–то в глубине сада мелькает муслиновое платье мадам и слышится ее голос, и Идрис Халил вдруг оказывается стоящим перед домом, и тут же парализующий страх сжимает его грудь, потому что он уже знает то, что увидит в следующее мгновенье.