Идиоты - [34]

Филиппу было очень важно понять эту мысль до конца, додумать ее до последних главных подробностей, поэтому он не смотрел на мониторы и не видел, как Анечка, выйдя во двор, изогнулась, вывернулась из себя и заодно из чужих рук, сбросила тело и лицо, ощетинилась острыми мослами и закружилась в смертельном ломающемся танце, выстригая пространство, штрихуя его длинными брызгами крови. Он услышал только выстрелы, и когда Филипп выбежал на улицу, все было уже кончено: Анечка лежала посреди двора, наконец-то придавая ему завершенность, и ее желтые глаза без зрачков на поросшем тонкими перьями маленьком черепе уже затягивались мутной белесой пленкой. То, что осталось от пассажиров черных «ниссанов», было разбросано по всему двору, и только один из них, положив автомат на капот, с пьяной настойчивостью тыкал пальцем в экран телефона, безуспешно пытаясь его реанимировать, но в конце концов пришел в себя, бросил телефон на землю и, волоча оружие за ремень, пошел внутрь здания, чтобы кому-то звонить.

Охранники стояли возле своих подъездов, не двигаясь и не разговаривая. Все смотрели на Анечку. Филипп спустился с крыльца, почему-то по пандусу, а не по ступенькам, вышел на середину двора и лег рядом с ней, прижавшись к пробитому в нескольких местах панцирю. Анечка не двигалась, но Филипп слышал, как внутри нее очень медленно и неритмично бьется сердце. И тогда он прижался к ее черепу, так что перья немного щекотали губы, и сказал: «Я знаю, ты меня слышишь, я верю, что ты еще не умерла — может быть, вы вообще никогда не умираете, может быть, у вас есть бог, и вы бессмертны, но у меня никого нет, кроме тебя, и мне не к кому обратиться, кроме тебя, а я больше не могу вместить в себя ни стыда, ни бессилия, ни бессмысленности, потому что я не сумел защитить себя, и тут уже, конечно, ничего не поделаешь, но я больше не смогу быть охранником, раз в моей душе не осталось свободного места, и я вообще больше не смогу быть, но я не хочу идти на войну, я не могу идти на войну, ведь там, может быть, придется убивать, а вдруг у этих людей нет бога, вдруг эти люди не бессмертны?»

Анечка шевельнулась, и ее острая лапка разрезала Филиппу живот сверху донизу, так что он улыбнулся и они оба затихли, лежа посреди залитого кровью двора, отчего он обрел уже полную, окончательную завершенность, что, конечно, было бы невозможно, если бы там стояла статуя глупого жестокого мальчишки с того средиземноморского пляжа, так что все оказалось правильно, все правильно.

Сонный город

В миграционной карте Егор назвал цель своего приезда туризмом, но это была неправда. Туристом он себя не считал и вообще неоднозначно относился к этому виду досуга. Иногда ему казалось, что огромные массы людей, перемещающиеся по планете и беспрерывно фотографирующие ее в разных ракурсах, истончают ткань мироздания — вроде тех холодильников и кондиционеров, что создавали прорехи в озоновом слое над Южным полюсом, как если бы техника воевала с тупым и косным прошлым, как если бы количество холода на Земле было конечной величиной, ресурсом, который нужно распределить более справедливо, потому что зачем нужна Антарктида, если есть холодильники и кондиционеры? Конечным, вероятно, было и число отражений этого мира, поэтому Егор опасался, что миллионы раз скопированный оригинал может однажды просто исчезнуть, осыпавшись пикселями, чего, впрочем, никто не заметит, — если это вообще не случилось еще в прошлом августе, в разгар сезона отпусков.

С другой стороны, возможно, именно туристы поддерживали реальность мира, неустанно фиксируя его в своих камерах и телефонах, подпирая башни и баюкая на ладонях соборы. Особенно усердствовали китайцы: фотографируясь на фоне достопримечательностей, они еще делали какие- то охранительные знаки пальцами — наверное, от сглаза или какой-то иной порчи. Китайских туристов вообще было много. Крича по-птичьи, они выдавливались из разноцветных туб автобусов и быстро покрывали улицы сплошной массой, слегка колышущейся под панцирем из зонтиков. Китайцы защищались зонтами от всего — от солнца, дождя, снега, — и похоже, назначение этих устройств, блеском спиц напоминавших о хирургии или изощренных пытках, не было чисто утилитарным: по крайней мере, Егор несколько раз видел одетых в дождевики туристов, которые все равно держали над собой раскрытый зонтик. Возможно, в этом и заключается смысл существования китайцев — странствовать по миру, зонтами укрывая его от невзгод, — как смысл существования русского человека заключается в том, чтобы сидеть на берегу реки, глядя на вмерзший в лед труп врага, пока в сумерках его лицо с открытыми глазами не начнет казаться твоим отражением.

Но главная проблема заключалась в том, что Егора совершенно не устраивал обычный набор туристических практик. Национальные кухни, песни и пляски оставляли его равнодушным, равно как и сооружения, которые принято называть увесистым словом «достопримечательности», — падшие крепости с троянскими конями касс, памятники, сошедшие с конвейера, мертвые храмы из эха и фотовспышек, картинные галереи с одинаковыми черными портретами, едва различимыми за твоей тенью в стекле. Впрочем, как раз против галерей Егор ничего не имел — картинных галерей и музеев. При условии, конечно, что это не современные ангары, белыми перегородками напоминающие офисные опен-спейсы, а что-нибудь старое, с лабиринтом залов, через который никогда нельзя проложить прямого маршрута, отчего постоянно приходится возвращаться, заглядывать в боковые комнаты, исследовать аппендиксы тупиков, двигаться против течения, вспомнив, что пропустил еще какой-то дверной проем, и обнаруживать, что напрасно — ты уже был там час назад, войдя с другой стороны, — подниматься по лестницам со скульптурами на площадках, выглядывать в случайное окно, за которым уже стемнело, и слава богу, и не надо больше никуда идти, а указатель на тонкой ножке нацелился на неприметную дверь, казавшуюся входом в служебное помещение, но нет, нет, продолжение осмотра, новая коллекция, временная экспозиция, добро пожаловать. Да, галереи ему, скорее, нравились.