Идиллии - [21]

— Слышь, вот какое дело… Приедешь в Загорье — расскажи, что в эту непогоду я тебя укрыл. Все равно что был ты у меня в гостях, видел мой дом. Скажи им, такого дома, как у Бойко, нет больше на свете — куда он едет, туда и дом…

— В Загорье… — покачал головой старый погонщик, еще раз затянулся, трубка озарила его смуглое, обветренное лицо, и вдруг повернул разговор на другое: — Поедем-ка с нами, Бойко. Что ты один, такой бесприютный скитаешься по свету. Ни села у тебя нет, ни родных — и праздник и будни встречаешь один-одинешенек. Что за жизнь без людей, и тебя никто не знает, и ты никого не знаешь. Некому на тебя порадоваться, и тебе некого пожалеть. Что было, то прошло. Ворочайся-ка ты в село. Сейчас как раз сватов засылают, Свадьбы играют. Ты мне только укажи самую пригожую девушку, а я пойду и тебе высватаю…

— Разве не видишь — я сам научился домовничать, на что мне девушка, дед Благой… — усмехнулся он, отклонив предложение старика. Тот, увидев, что Бойко отделался шуткой, сжал зубами трубку и больше не стал заговаривать с ним об этом.

Тогда загорец еще не почувствовал одиночества, еще не стало ему тошно глядеть на белый свет, и только поздней осенью однажды под вечер он вспомнил слова деда Благоя.

— Верные те были слова! «Что за жизнь без людей… Некому на тебя порадоваться, и тебе некого…» Тогда он их не слушал, и только теперь они дошли до него, когда однажды в воскресенье он трясся один в пустой телеге по большаку, не зная ни куда ехать, ни что делать.

Еще не начало смеркаться, а большак опустел. Голыми скелетами торчат деревья по обочинам дороги. На полях зелеными иглами ощетинилась озимь, впереди дымятся навозные кучи, а в кучах роются стайки пискливых воробьев.

Выставив вперед плечо, Бойко тянет цепями буйволов, медленно поднимаясь на кручу, и неохота ему доставать из-за пояса свирель, которая столько дней пела для всех.

Не поется песня, когда в душе пусто… Из пальца, что ли, ее высосешь? А если и заиграешь, средь этих опустевших полей кто тебя услышит?

Погонщик вывел буйволов наверх, набросил цепи на дышло и забрался в телегу. Ему уже надоело ютиться под рогожей; в эти осенние дни хорошо было присесть под вечер на передке, прислонясь плечом к грядке, и вспоминать, как когда-то стоял он у порога отцовского дома и допоздна поджидал овец, возвращавшихся с пастбища. — С прошлой весны он не бывал в Загорье, а казалось — прошли годы… Но и тогдашнее Загорье было не таким, каким он его знал прежде и вспоминал сейчас, опустив ноги на дышло, подгоняя стрекалом буйволов, лениво помахивающих хвостами. Где его батюшка, и в старости с утра до вечера радевший о доме? Он один наряжал сыновей на работу, все его слушались, и дом его прочно стоял посреди села — кто ни пройдет, видит сразу: здесь живет честный рачительный хозяин. — Где теперь прежний порядок? Где людской почет? — распри и раздоры все погубили, опозорили его дом перед родными и чужими… Теперь-то братья помирились, старший взял к себе сестру — даже наказывают с другими погонщиками-загорцами: возвращайся, Бойко, мы хотим повидаться с тобой, да забери свою долю отцовского наследства.

— На что оно мне! — Он забыл родной дом с тех пор, как свернул к Стырмену, и не вспомнил бы о нем и теперь, если бы не эта его бессчастная доля.

А как ушли воспоминанья о родных и Загорье — опять потемнели голубые глаза, опять расправилась широкая грудь и, не в силах усидеть в телеге, он вскочил и подогнал буйволов.

…Куда теперь? Над подернутой туманом равниной уже опускались сумерки, безлюдная дорога терялась вдали. Нечего тебе делать — езжай по ней, пока сил хватит, день едешь, два, а ей все нет конца… Жил бы он вместе с людьми, теперь бы не раздумывал, а свернул вон там, у дикой груши, где начинается узкий проселок — прямо на Стырмен.

Разве они с Койной не были по сердцу друг другу? Разве не приняли его, как родного, в их доме и не сам ли дед Добри открыл ему дверь! И виноват ли кто из них перед ним? Ведь сам он объезжал стороной деревню, не смел к ней приблизиться после того, как его прогнали тамошние парни…

— Ба… — он остановился на развилке, сдвинул брови, словно вспоминая что-то. — Так ведь он еще вчера вечером надумал вернуться в Стырмен, потому и поехал по этой дороге… До рассвета не спал, думал, что скажет Койне и деду Добри, а днем, в дороге, все вылетело из головы.

…Если его завернули с посиделок стырменские молокососы, так ведь не Койна же и не дед Добри! Съехать сейчас с дороги у груши, еще засветло будешь возле мельницы, оттуда по излучинам реки до села рукой подать… Только сядут они за стол ужинать, как заслышат его свирель. Он еще на лугу заиграет, и все, что скопилось в душе, выльет в песне. Против его песни не устоять сердцу…

Загоревшись этой мыслью, он сам не заметил, как повернул буйволов с большака на узкий проселок, заросший с обеих сторон терновником и боярышником. Каждый поворот, каждый камушек на этой дороге был ему знаком. Сколько раз он бросал обоз и ехал по ней в село на посиделки, сколько раз возвращался, только билось ли когда-нибудь так его сердце! Смотри-ка, и буйволы оживились, проворно перебирают тяжелыми ногами, словно он их подгоняет.