Идиллии - [20]

— Постой, постой, Койна, он сам тебя найдет.

— Пускай приходит, поиграет нам, — хмуро процедил один из парней.

Две девушки в один голос набросились на Койну:

— Твоя тетка тебя уже засватала, и жених твой здесь — вон он, а тот заявился морочить тебе голову…

Койна сникла и села на свое место, а парни стали перешептываться, и двое отделились и направились к калитке.

Голос свирели прозвучал над дворами села и смолк. Все насторожились, украдкой поглядывая на Койну. За плетнем, на дороге послышались легкие шаги, кто-то подошел к калитке и постучал.

— Кто стучит? — спросили притаившиеся у калитки парни.

— Это я, — отозвался Бойко.

— Мы тебя не знаем. Кого тебе надо?

— …Никого. Я пришел к вам на посиделки, — смущенно пробормотал погонщик.

— Нам чужаков не надо!

— Иди туда, откуда пришел! — сказали, как отрезали, парни.

— Отцепитесь от загорца, что он вам сделал… — подала голос Койнина подружка, та, что собрала посиделки. — Пускай заходит. Мы дадим ему вареной кукурузы, а он нам сыграет…

— Отстаньте от него, чего вы от него хотите… — вмешалась наконец и Койна.

— Это наше дело, — парни вернулись на свои места, и ни одна из девушек не решилась заступиться за загорца. А он молча повернулся и зашагал к реке, к своей подводе. Собаки увязались за ним и до околицы провожали его лаем. Но он даже не обернулся, чтобы их отогнать.

— Неужто я стану плясать под их дудку, и связываться с ними не хочу… — махнул рукой Бойко и, словно досадуя на самого себя, стал себя корить. — За все лето он ни разу не остался без подряда на равнине, и дернуло же его вернуться сюда! Чтобы здесь перед ним выхвалялись и высмеивали его перед девушками. Да и девушки хороши, и Койна не лучше, коли они позволяют этим слюнтяям верховодить… И зачем он не поехал с обозом за каракачанской овчиной? Ведь звали! До самого Царьграда пела бы его свирель. Уехал бы он с ними, только его и видели… И зачем он свернул к Стырмену, словно его на веревке тянули…

На этот раз погонщик рассердился и на себя и на парней, да и на Койну тоже, и рано утром, еще затемно, запряг буйволов и тронулся в путь, чтобы никогда больше здесь не показываться.

Осердясь, он совсем забыл, что бросил обоз и своих товарищей, чтобы прийти к деду Добри с повинной головой — он до сих пор мучился и краснел от стыда, вспоминая, как сорвался тогда с жатвы. — С какой стати дед Добри будет считать его беспутным бродягой, а Койна слушать, как его бранят и поносят, — думал он. И решил, что обязан вернуться, сказать ему прямо: такой, мол, он был сызмальства, как остановится — заболит душа, и невмоготу ему!.. Койнин отец — человек понимающий, он не станет его виноватить, а если и побранит, и поучит — его слово все равно что отцовское… — Бойко распряг буйволов возле реки и направился к деду Добри, когда заметил посиделки в соседнем дворе. «Может, и она там», — подумал он и решил зайти, сначала узнать что-нибудь у нее самой.

Разве не носила загорца всегда бессчастная судьба по свету! Понесла и теперь, и он уже нигде не мог остановиться: когда ехал с кладью, когда просто, чтобы выпасти буйволов, и так до поздней осени он колесил по всем дорогам и проехал мимо всех сел. Не сворачивал только к Стырмену. И даже когда ему было по пути, объезжал стороной, делая большой крюк, хотя его всегда туда тянуло.

Так, в дороге, застали его осенние туманы. После уборки кукурузы полевые работы заканчиваются — с первыми дождями пахари подняли землю под пар, и опустевшие поля и луга почернели. Северный ветер оголил верхушки деревьев, над полями закружились черные вороны, начались проливные осенние дожди. Потемнели склоны Средней Горы, серые, волокнистые туманы поползли по ним, иной раз с утра до вечера моросил дождь. Негде укрыться погонщику. Согнул Бойко несколько толстых прутьев, прикрепил их к грядкам телеги, обтянул рогожей и примостился под этим верхом, защитой от ветра. Здесь, в телеге, решил он устроить себе жилье — застелил дно войлочными попонами, с одной стороны повесил сумку с инструментом, с другой — с хлебом, между ними пристроил баклагу с водой, — чтобы было похоже на дом. И как же ему полюбилось это убранство, как он радовался, словно ребенок, на свою утварь.

— В телеге ложусь, в телеге встаю — здесь я как дома! — говорил он загорцам-погонщикам, когда возвращался с ними однажды от моря, куда они возили пшеницу и кукурузу.

— И дождь и ветер мне нипочем… Пойди укройся, дед Благой, посмотри, сумеет ли самая ловкая хозяйка так славно убраться…

— Ну-тка… — дед Благой встряхнул намокшую бурку, забрался в телегу и уселся посередке, скрестив ноги, а Бойко сел впереди между грядками, чтобы подгонять буйволов стрекалом. Сеял мелкий дождь, и шелест его сливался с сонным шорохом опавших листьев. По раскисшей дороге буйволы с трудом тащат телеги, которые хлюпают, переваливаясь с боку на бок, и погонщики зябко ежатся под толстыми бурками.

— В такое ненастье твоя кибитка стоит царских палат… — дед Благой, улыбаясь, оглядел телегу, набил трубку и стал высекать искру, чтобы ее разжечь. Бойко обернулся и, когда увидел короткую трубку, замерцавшую в полумраке под рогожным верхом, — огонек и дым, поплывший в телеге, словно согрели его сердце, что-то забытое ожило в нем: