Идет, скачет по горам - [30]

К сожалению, он не может дальше идти по этому заманчивому следу, так как вынужден остановиться возле старой княгини д'Юзерш.

— Именно вас, дорогой друг, я мечтала встретить в этой ужасной сутолоке. Вы знаете этого молодого человека? Догадываюсь, что не знаете, и ничуть не удивлена. Возможно, мои вкусы не поспевают за современностью, не возражайте, я этого не стыжусь и ни в малейшей степени не чувствую себя обездоленной. Наоборот, некоторое отставание, соответствующее, впрочем, моей биографии, приносит мне массу удовлетворения. Я — как и вы, если не ошибаюсь — например, не считаю, что эксперимент, гордящийся покровительством так называемой десятой музы, так уж хорош. В конечном счете фотография, пусть даже она движется и разговаривает, остается только фотографией, и я, правда, не вижу достаточных оснований, чтобы, располагая пока всеми своими чувствами, лишать себя приносимых ими удовольствий ради иллюзорных теней, крикливой толпой заполняющих кусок полотна. Но этот молодой человек — Жан Клуар. Не уверена, говорит ли вам чтонибудь это имя и фамилия.

— Ах вот как! — произносит Лоранс с гетевской благосклонностью, — очень приятно.

Вульгарен и наверняка плохо воспитан — оценивает он стоящего перед ним киногероя.

— Мсье Клуар, должна вас предупредить, — продолжает княгиня, — не страдает излишней скромностью.

Минуту назад он дал мне понять, что самый известный в мире француз — это он. Генерал де Голль, вероятно, и не подозревает о существовании столь грозного конкурента. Мило, не правда ли?

Клуар демонстрирует наглый вариант своей улыбки.

— А вы разве другого мнения, мадам?

— Кроме того, мсье Клуар частенько бывает весьма строптив, что, в конце концов, в его возрасте не порок.

— Благодарю вас, — отзывается Клуар, — вы, правда, очень великодушны.

— Строптивость в двадцать с небольшим лет…

— Двадцать, мадам.

— …действительно не должна вызывать серьезных нареканий, а может, в ней даже есть своя прелесть. Но вот если она превращается в манеру и начинает проявляться в искусственной стилизации под грубость, чтобы не употребить более резкого выражения…

— Догадываюсь, — перебивает княгиню Клуар, — вам бы хотелось назвать меня варваром.

— Хотелось бы? Я именно это и делаю, мой дорогой.

— В таком случае вы мне льстите.

— Ах, дерзкий вы мальчик, — голос княгини радостно завибрировал, — я вам льщу?

— Не одна почтенная империя была покорена юными варварами.

А если это все же было завуалированное признание? думает Лоранс и говорит:

— Да, вы правы. Действительно не одно великое государство стало добычей варваров. Но всю правду на этот счет мы скажем при условии…

— Побежденные ставят условия?

— Нет, молодой человек, условия ставит история, а она нас учит, что варвары способны удержать власть только, если перенимают у покоренных их добродетели.

Клуар, не переставая улыбаться, обращается к княгине:

— Вы считаете, я бы сумел воспользоваться этими уроками истории?

Правым глазом княгиня производит локальный осмотр, пожалуй, немного великоватого рта Клуара, тогда как левый ее глаз устремляется в иную область, лежащую ниже пояса.

— Боюсь, мсье Клуар, подобная роль может оказаться не под силу даже вам с вашими способностями. Я не сомневаюсь, что они незаурядны и, по-видимому, заслуживают всяческого признания, однако роль, о которой упомянул наш замечательный друг, требует ко всему прочему текста, а его в данном случае ни один сторонний сценарист не сможет для вас состряпать даже за огромные деньги, вы должны написать такой текст сами. Разве что кто-нибудь великодушно предложит вам достаточно тесное сотрудничество. Вот тогда — как знать. Вам известно, дорогой друг, что этот юный зазнайка, испорченный успехом и популярностью, назвал картины Антонио жалкой мазней?

— О Боже! — воскликнул Лоранс добродушно, но с подчеркнутым высокомерием, — в конечном счете, это вопрос индивидуальной культуры и вкуса. По-моему…

— Вот, вот! ваша точка зрения мне особенно интересна.

Пьер Лоранс снова кончиками пальцев касается уха: оно все еще горит и побаливает.

— Мое скромное мнение таково: это величайшее событие века.

— Что ты ему нагородил? — спрашивает Генрик Мильштейн, с трудом увильнув от разговорчивого эксдипломата и разыскав друга. — Под конец вид у тебя был подозрительно оживленный.

— О, я выразил ему свое нижайшее почтение. Как будет по-французски «дно»?

— Смотря в каком смысле. Дно чего? Стакана, из которого не принято хлестать коньяк?

— Прости меня, Генрик, не сердись, но ты же знаешь, что я бедный сирота, и в приюте нас коньяком не поили.

— Первый раз слышу, что ты сирота, раньше ты вечно жаловался на ужасного отчима.

— Потому что меня били по голове и я путаю приют с отчимом. Как «дно» по-французски? Понимаешь, дно вообще. Когда хуже некуда?

— Le fond.

— A abîme — это пропасть?

— Что ты ему сказал, Марек?

— А ты не будешь кричать?

— Только не сочиняй.

— Ну знаешь! Разве я когда-нибудь что-нибудь сочиняю?

И, наклонившись, шепчет:

— Я выразил Гете свое нижайшее почтение, а потом укусил за ухо. За левое.

После чего быстро выпрямляется, чтобы поглядеть, какое впечатление его признание произвело на Генрика. Но тот лишь, помолчав, говорит с едва заметной озабоченностью и словно бы с сожалением: