Идеальное несовершенство - [6]

Ону вскипелу на Плато, едва Анжелика начала говорить. Предательство! Предательство! Резетнуться! Выжечь Поля! Откуда она знает?

Действительно ли она могла прочесть это в егу поведении? Настолько сильные ошибки в поведенческих алгоритмах? Де ля Рош проверилу свой осмотический барьер, но в Плато не уходило ничего, по крайней мере, ничего свыше нормы.

Ону наложилу жесточайший протокол эмоций.

– Надеюсь, – сказалу примом с горячим убеждением, – что Судный День и вправду близок.

Чопорно поклонилусь и отошлу.

Замойский вопросительно взглянул на примовую СИ. Та явно пришла в замешательство.

Высунув кончик языка, Анжелика рисовала носком туфельки вторую параллельную линию. Обычно появляется абрис полукруга, человеческие конечности движутся не по прямым, а по дугам – и значит нужно сопротивляться телу, сознательно управлять мышцами. Инструмент воздействует на контролирующее его сознание – а не должен.

С взглядом, опущенным к земле, и глазами, укрытыми за волосами, Анжелика раздумывала, не был ли весь разговор с лидером Горизонталистов от начала до конца изрядной ошибкой с ее стороны. Отец Френет говаривал: «Повиновение – оружие властных. Никто не совершенен. Но мудрый использует и собственные несовершенства. Комплекс превосходства лучше всего скрыть под маской глупости». Она же минуту назад пренебрегла этим советом и вслух обвинила де ля Рошу в двуличности. В высших сферах – в сферах, где всякий день обращается ее отец – притворяться глупцом и плохо информированным – фундамент savoir-vivre. Истинные Силы, скрытые в тени, потягивают шампанское в манифестациях ласкового невежества. Это парвеню с горячей кровью гордятся своими знаниями и умом – что за безвкусица, что за кич.

Отец Френет посоветовал бы ей сейчас вспомнить о наибольшем своем унижении. Наверняка, это было бы воспоминание о каком-нибудь его уроке. Ведь старый иезуит был главной фигурой в жизни Анжелики, к нему прежде всего обращались ее мысли, рефлекторные ассоциации, как, например, в этот миг.

А Джудас Макферсон, ее биологический и законный отец… что значил он? Был звездой, далекой, может и путеводной, может и солнцем, в огне которого она горела с детства – но потому так и относилась к нему: с бесчувственным равнодушием, которое испытываешь к астрономическим объектам.

Он дважды посетил ее в Пурмагезе. Впервые – через десять месяцев после того, как ее отдали иезуитам, когда было ей шесть с половиной лет. Во второй раз – три недели тому назад, когда Анжелика уже знала, что все равно они скоро встретятся на свадьбе Беатрис.

Первого визита, если честно, она почти не помнила. Он что-то привез в подарок – что? Сладости, наряды? Взял ее на прогулку по окрестностям. Тогда был сезон дождей, далеко они не зашли. Кажется, она плакала.

Во второй раз уже она взяла его на прогулку, длинную прогулку по Африке. Шли они три дня. Никаких провод-ников, носильщиков; только она и он. В радиусе двухсот миль от монастыря и селения Пурмагезе она знала каждый водопой, каждую опасность. Шла впереди и рассказывала отцу по-французски о секретах этой земли.

Анжелика навязала быстрый темп. Вскоре он обессилил; утирал пот под шляпой и спотыкался на ухабах. Ничего не говорил – не хватало дыхания. Она не замедляла шаг. Знала, что отец, как стахс Первой Традиции, не может похвастаться никакими улучшениями тела, за исключением антигеронтической геноблокады; что его организм переносит ужасную жару экваториальных равнин куда хуже ее организма, с детства приученного к этому климату и к усилиям в этом климате. И отец тоже это знал – и она знала, что знает – знали оба. И все же – он шел; задыхался и шел.

Только в полдень она остановилась и уселась в тени большого хлебного дерева. Он обессилено свалился рядом. Анжелика отложила карабин и подала отцу флягу. Джудас перевел дыхание, чтобы не поперхнуться, и выпил. Сидели молча. Она слушала, как он медленно успокаивает дыхание; чувствовала резкий запах его пота. Откинувшись на ствол дерева и сдвинув очки, он из-под прикрытых век рассматривал стервятников, что пировали над трупом гиены. Двигались только его глазные яблоки, голова Джудаса Макферсона не сдвинулась ни на миллиметр, даже когда он поймал черными зеницами испытующий взгляд дочки.

Когда тени удлинились, она встала, и они двинулись дальше. Анжелика шла медленнее. Теперь уже ничего не говорила. Перед закатом подстрелила искалеченную антилопу, что сама приковыляла под ствол. Анжелика разожгла костер и, высоко закатав рукава мокрой от пота рубахи, освежевала животное, разделала тушу. Отец сидел на камне, согнувшись, воткнув локти в колени, шляпу сдвинул на самую границу коротко стриженных волос. Отблески быстрого огня оживляли его неподвижное лицо. Максимилиан смотрел, как дочь управляется с добычей, руки ее были по локоть в крови.

Тогда он и заговорил, впервые после того, как они покинули Пурмагезе:

– Я мог бы в тебя влюбиться.

Захваченная врасплох, она подняла голову и пробормотала:

– Я ведь, кажется, твоя дочь.

– Да, теперь точно вижу, что – моя, – усмехнулся он. – На самом деле все мы влюбляемся в самих себя.

Анжелика не знала, что ответить, потому лишь насадила окорок на оструганный колышек и подвесила над огнем. Вытерла руки.