Идеализм-2005 - [25]

— Приятного аппетита.

— Спа-си-бо! — опять хором.

И сели.

— Ебаный в рот, — прокомментировал я, — ничего себе заведение.

— Даже не знаю, что тут сказать, — отозвался со слабой улыбкой Дарвин.

— Попали, пацаны, — заключил веселый Риза, — ладно кормят вот этим — он кивнул на тарелку, — но чтоб вслух благодарить…

Мы засмеялись.

После завтрака — опять камера. Четыре стены, три шконки.

— Днем спать запрещено, — прорычал мент.

Дверь в камеру он оставил открытой, закрыл только железную решетку.

— Давайте в лесенку играть, что ли, отжиматься, — предложил Дарвин, — делать нечего, а от физкультуры здоровья прибавляется.

— Да тут и температура такая, что пар изо рта идет, — ответил я ему, — так что отжимания вообще в тему.

— С пяти сразу начнем?

— Да, с пяти. До двадцати и обратно. Можно отдыхать между подходами.

Когда Риза делал свою двадцатку, заявился молодой мусор.

— Полы не хотите в коридоре помыть? — лениво спросил он, дыша перегаром.

— Не, мы политические, — ответил азербайджанец, поднимаясь. — Убирать там или чистить че-то, — не будем.

— Хуй с вами, с мудаками.

И ушел.

Через пару минут по коридору с тряпкой носился кто-то из беспризорников.

— Шамиль Басаев крут. Только он тут настоящий революционер остался, — Дарвин завел после физкультуры вдохновленную Пашей пропаганду исламского терроризма.

— Нет, эсеры круче были, — возразил я, — ближе нам.

— Эсеров сейчас нет, а Басаев есть.

— Вопрос не в том, есть или нет, а в том, есть ли для тебя.

— Как это?

— Ну как сказать. Вот Ивана Каляева нет, но он меня вдохновляет и всегда будет вдохновлять. Он есть для меня, хотя я его никогда не видел. Вообще это нормально, воевать за то, чего нет сейчас и чего сам не видел.

— Блин, ты о чем?

— Помнишь же Настю из СКМ?[16] Она живет же на севере Москвы, на «Владыкино». Я когда с ней встречался, то пропускал закрытие метро, если у нее задерживался. И шел домой через всю Москву. Часам к пяти утра добирался пешком до «Курской», а оттуда уже по прямой ехал на первом поезде. Приятные прогулки, в общем. Только знаешь, что я думал. Быть как эсеры, воевать и погибнуть на войне за революцию, это же круче всего. Лучше любых там отношений. Это прямо как будто видения у меня теми ночами были. Эсеров нет, но я их видел, почти как тебя сейчас.

— Леша, ты чего-то загнул, — Дарвин нахмурился, — Басаева Путин боится. Надо объединяться с теми, кого Путин боится. То есть сейчас, не сто лет назад, как ты говоришь, а сейчас, только Басаев остается.

— Ну, у нас самих все впереди еще. Ты не веришь?

— Верю, Леха.

Я действительно так думал, что все еще впереди, и что мы, нацболы, будем кидать бомбы, как Каляев.

На побелке мы выцарапали крупными, во всю стену, буквами: «Да, Смерть!»

Вечером менты посадили в соседнюю камеру совсем еще молодую девушку. Ей лет пятнадцать с виду было.

— Это проститутка местная малолетняя, — с гаденькими ухмылками пояснили мусора.

Через день нас повезли на суд продлять срок содержания в слецприемнике. В «газели» с нами ехали несколько дюжих ОМОНовцев. За окном шел снег, засыпал лед на Волге, красный Нижегородский кремль. Мы приехали сюда, в этот город, навели шороха. Теперь с ОМОНом катаемся.

Суд стал локальным событием. Пришли журналисты. ФСБшники притащили «вещдоки» — флаги, отобранные мусорами на акции, древки, листовки. Хотя формально все это никакого отношения к делу не имело.

Все закончилось быстро. Жирная тетка в мантии продлила срок содержания до тридцати суток, или пока родители не заберут. Также с ОМОНом поехали обратно.

Но теперь государство решило активно вмешиваться в нашу арестантскую жизнь. Нас сразу рассадили по трем разным камерам. Встречаться мы теперь могли только в столовой.

— Пришли утром ФСБшники, вывели в отдельный кабинет, дали пиздюлей, — рассказал Дарвин в обед на следующий день, — хотели, чтобы подписал бумагу о сотрудничестве.

— Не подписал?

— Бля, Леха, не смешно.

— Не смешно, — я задумался на пару секунд. — Может, вскроемся?

— Или голодовка?

— Вот голодовка — хуйня, — вмешался Риза.

— Да, лучше вскрываться, — одобрил Дарвин.

— Давайте, короче, так — если еще что-нибудь такое повторяется, разбиваем прямо тут, в столовой, что-нибудь, и вскрываемся, — я высказал мое окончательное решение.

— Придется, хули делать.

— Согласен, надо вскрываться, — кивнул маленький азербайджанец.

Мы посмотрели друг на друга и улыбнулись: «Вы у нас, бляди, еще напляшетесь».

— Эй, вы, трое, — на горизонте нарисовался мусор, — давайте по камерам. Вскрываться не пришлось. Ни Дарвин, ни я не были сиротами, мы выросли в обычных российских семьях. Надо признать, что при массе патологий семья гарантирует ряд юридических преимуществ. Ни меня, ни моего друга на несколько месяцев в нижегородском спецприемнике родственники оставлять не намеревались.

Дарвина родители забрали на следующий день после того разговора. Еще через сутки за мной приехала моя матушка. Ризу азербайджанская родня тоже в беде не оставила.

В первых числах февраля я вновь был в Москве. Массовых увольнений на Горьковском автозаводе так в том году и не произошло. Наша ли это заслуга — не знаю. Но короткий срок в неволе того, конечно, стоил.