И жизнью, и смертью - [9]

— Максим умирает, — глухо сказал он.

На улице после вчерашнего крика и шума стало тихо, и мать скрепя сердце разрешила Григорию пойти с Андреем. Тот повел его прямо к Максиму. Умирающий лежал не в том доме, куда его после вчерашних побоев внесли, а в крошечной избенке на одной из окраинных улиц на берегу Цны. Выпал снег, но река еще не замерзла. Черная, она дымилась холодным паром, и по ней плыла снеговая шуга.

Уже сгущались сумерки. Три небольших оконца пропускали в домик мало света, на столе, возле кровати, где лежал Максим, горела трехлинейная лампа. В ее свете белое, изможденное лицо пожилой женщины, сидевшей у кровати, могло бы показаться мертвым, если бы не написанное на нем страдание. Она не обернулась на скрип двери.

Еще несколько человек было в комнате. Возле кровати сидел широкоплечий мужчина во всем черном, — Григорий не сразу угадал в нем священника. Плакала большеротая девушка, которая вчера кричала «Максим, не смей!». Низко наклонившись над лицом умирающего, старушка умоляла о чем-то сына, но он смотрел на нее с сожалением и только повторял с укором:

— Мама!.. Мама!.. — Но вдруг последние силы вскинули его на постели, он, хрипя и задыхаясь, крикнул: — Мама! Он этим крестом… когда шли… благословлял… а они меня ногами… ногами… ногами…

— Да простит тебе господь, сын мой! — глухо пробормотал священник, вставая и пятясь к двери.

— Пусть он вас сначала простит, святой отец, — прохрипел Максим.

— Не уходите, батюшка! Не уходите! — умоляла мать.

Максим резко откинулся назад, на подушки, и по подбородку его потекла черная струйка крови… Священник, наклонившись у низкой двери, поспешно вышел; от него на стоявшего у порога Григория пахнуло запахом ладана.

— Все. Пойдем, — сказал Андрей.

Кто-то толпился в передней и на крылечке, дверь не закрывалась, в доме в голос рыдала мать.

Улицы на окраинах не освещались, мальчики в темноте с трудом выкарабкались на береговой обрыв Цны. Здесь Андрей потоптался, вглядываясь в темные силуэты домов, в раскачивающиеся на ветру черные голые деревья.

— Вот какими должны быть люди! — пробормотал Андрей. — Побольше бы таких, как Максим и Подбельский. Ну, завтра о Подбельском еще вспомнят.

— Ты что-то знаешь, Андрей! — с обидой упрекнул Григорий. — Почему ты относишься ко мне с предубеждением? Ведь ты же веришь, что я не предатель, не могу им быть.

Андрей долго не отвечал, потом взял товарища за пуговицу шинели.

— Знаешь, пойдем в театр. Там сегодня будет полно народа.

Удивленный Григорий помолчал, боясь, что мать опять станет беспокоиться, если он вернется поздно.

— А билеты? — неуверенно спросил он.

— Мы пройдем двором. Там пропустят. И мы сразу же уйдем. Сделаем дело и уйдем.

— Какое дело? — переспросил Григорий.

— Там скажу. Только ты меня подождешь у ворот театра, мне забежать надо. — И, не дожидаясь ответа, Андрей быстро пошел в сторону.

Григорий нерешительно побрел к театру.

У подъезда ярко горели фонари, извозчичьи пролетки поблескивали кожаными и клеенчатыми верхами.

До начала спектакля оставалось с полчаса. Григорий, чувствуя необычную тревогу, ждал, прислонившись к воротам театра. Но вот из темноты выскользнула фигура Андрея. Он схватил Григория за рукав и потащил за собой в темную глубину театрального двора. В окошках подвала тускло брезжил свет. Дверь на стук открыл бородатый сторож, присмотрелся к Андрею.

— Колобков, что ли? — спросил он, дыша на ребят запахом крепкой махорки. — С кем ты?

— Свой.

— Ну, шагайте.

В полутемном коридоре, где пахло старым холстом, пылью и клеевыми красками, мальчишки сняли шинели и фуражки. Глухо, словно из-под земли, сюда доносился шум театрального зала, пиликанье настраиваемых скрипок.

— Теперь на галерку… Через две минуты начнут! — прошептал Андрей и сунул в темноте в карман Григория пачку бумажек. — Погаснет свет — швыряй вниз. Понял?

И Григорий сразу услышал, как взволнованно застучало сердце. Вот то, чего он ждал, о чем думал, прислушиваясь к сонной тишине дома. Наконец-то он стал ближе к той невидимой и опасной работе, которую вели Подбельский, Доронин и их друзья!

Они пробрались на галерку, набитую молодежью. Отсюда хорошо был виден партер, и палевый атласный занавес, и оркестровая яма.

Ставили «Аскольдову могилу». «Аскольдова могила» и «Громобой» Верстовского вот уже почти полвека пользовались в городе неизменным успехом. И хотя Верстовский умер больше сорока лет назад, тамбовские театралы продолжали чтить память знаменитого земляка.

В губернаторской ложе восседал во главе своего пышно разряженного семейства фон Лауниц и кто-то из петербургских чинов, приехавших для подавления смуты. В партере шуршал шелк, белели тончайшие кружева, сверкали драгоценности, блестели золотом и серебром офицерские эполеты, аксельбанты. Мелодично звенели шпоры.

Но вот наконец погас свет, и дирижер, требовательно постучав палочкой по пюпитру, взмахнул руками. Но еще не прозвучали первые такты увертюры, как ломкий мальчишеский голос крикнул на галерке:

— Фон Лауниц убийца!

И с галерки — словно взметнулись стаи белых птиц — полетели вниз листовки.

— Свет! Свет! — истерически кричал кто-то.