И жизнью, и смертью - [101]

— Вот гляди, Григорий Александрович. Тут стоим мы. Где красные полоски — наши баррикады. А тут — они. Вот отсюда, из окошек и с крыш, сволочи, бьют.

К утру вместе с Шеногиным и Меркуловым Григорий обошел окопы и баррикады. Никто в окопах не спал, изредка пощелкивали в стороне Никитской выстрелы, жесть вывесок звенела под ударами невидимых пуль. В недоступных огню переулках горели костры — рабочие и красногвардейцы грелись у беснующегося на ветру пламени, от темных фигур поднимался, как в бане, пар. Многие из бойцов знали Григория в лицо. Его приходу радовались, нетерпеливо расспрашивали, как идут бои, скоро ли штурмовать Кремль. Он присаживался на корточки к огню, грел озябшие руки, протирал то и дело запотевшие очки и рассказывал, как идут бои в других районах Москвы.

Начинало светать. На мутно-сером небе отчетливее проступали громады домов, вершины столетних тополей на Садовом кольце. Где-то далеко, в стороне центра, остервенело залаял пулемет, зачастили винтовочные выстрелы.

— Может, нынче все и решится, Александрыч? — спросил Шеногин, прикрывая ладонями огонек спички и прикуривая. — Как считаешь?

— Все может быть, Федор Михайлович.

Возвращаясь в ВРК района, они спустились в подвал, где в бывшей хлебопекарне разместился госпиталь. Здесь еще пахло мукой и хлебом, хотя пекарня давно не работала. На столах, где когда-то месили тесто и катали бублики, лежали раненые. Метался и бредил раненный в голову светловолосый паренек в студенческой тужурке, скрипел зубами, прижимая к груди забинтованную культяпку, бородатый кузнец в кожаном переднике и разбитых сапогах. Тускло светила керосиновая лампа с жестяным рефлектором. У двери стояли самодельные носилки, заляпанные кровью.

Вот в этом госпитале Григорий и встретил свою названую «сестренку» Нюшу. Он даже не сразу узнал ее — глаза у Нюши стали огромными, губы горько поджаты, лицо исполосовали неожиданные морщины. Нюша и другая санитарка, низенькая и седая, неслышно метались по подвалу от одного бойца к другому, перевязывали раненые руки и ноги, подавали пить.

Нюша оглянулась на Григория и медленно выпрямилась, уронив на бетонный пол жестяную кружку, бледное лицо ее вспыхнуло. Она сделала шаг к Григорию и сказала чуть слышно:

— А я уж думала, Гриня, и не увижу вас больше. Думала: и в живых нету.

— Да что ты, Нюша! — рассмеялся Григорий. — Целый и невредимый! Ты-то как? Устала? Глаза аж по кулаку!

— Не в том дело, Гриня. Разве тут о себе думать? Вон гляди — боли сколько, крови сколько! Прямо чудо: откуда у людей силы берутся боль такую терпеть? Будто железные. И страху в них ни пылинки нету. Уходите, Гриня?

— Да, Нюша. Надо.

— Постой чуток! — Поправив сбившуюся косынку, Нюша подбежала к седой санитарке, шепнула что-то на ухо.

И та, оглянувшись на Григория, поспешно кивнула:

— Иди, иди, милая! Теперь всех обиходили.

Григорий решил возвращаться в центр пешком, чтобы пройти переулками вдоль Садовой, осмотреть баррикады и окопы. Нюша пошла его провожать. Они шагали от дома к дому, стараясь держаться ближе к Садовому кольцу, — вероятно, именно с кольца красногвардейцам предстояло выбивать юнкеров из района Арбата, Поварской и Никитских, где они закрепились накануне перемирия. Все переулки, выходящие на Садовую, были перекрыты баррикадами и изрыты окопами.

— Вот, Гриня, теперь вроде и я понимаю, зачем она нужна, революция, — смущаясь и не глядя на Григория, говорила Нюша. — Раньше я вовсе глупая была, вроде травы. И боялась всего, кажного стражника, кажного, который в шляпе или, скажем, с кокардой, уж не говоря офицера. А теперь и сама бы в них стреляла, ежели бы умела. Вот ей-богу же, Гриня!

Григорий слушал Нюшу и улыбался: радовало, что жизнь привела эту простенькую девушку к революции, — иначе и не должно было быть.

Они прошли по Большой Грузинской, миновали Тишинский рынок и повернули вправо: Григорию не терпелось скорее вернуться в Совет. Несколько раз он останавливался и пытался отослать Нюшу, но она не слушалась, с неожиданным упорством шла и шла за ним.

— А может быть, я тебя остатний раз вижу, — говорила она, не поднимая глаз.

Они вышли на Садовую как раз напротив Малой Бронной, и здесь случилось то, чего Григорий не мог простить себе всю свою остальную жизнь.

— Ну, всё! — строго сказал он провожавшей его девушке. — Тут, Нюша, я перебегу, а ты отправляйся назад. И не плачь, пожалуйста! Мы с тобой еще на твоей свадьбе гулять будем. Иди!

Они прошли за линию баррикад. Впереди в утреннем тумане, на Садовой, за стволами деревьев, угадывалось движение, оттуда долетали приглушенные расстоянием и туманом голоса.

— Пойду, — покорно кивнула Нюша и, с усилием повернувшись, пошла, волоча ноги и поминутно оглядываясь на Григория.

Он стоял и с ласковой усмешкой смотрел вслед. Нюша отошла с десяток шагов, но вдруг, оглянувшись в очередной раз, визгливо вскрикнула и бросилась назад:

— Берегись, Гриня! В тебя!

И, прежде чем Григорий успел сообразить, откуда грозит опасность, Нюша оказалась рядом с ним, и тут от угла дома три раза плеснуло короткими огненными вспышками, и Нюша, вскинув руки и охнув, повалилась назад.