И явилось новое солнце - [42]

Скоро мне все равно пришлось бы раскрыть себя, хотя я и надеялся присутствовать на предварительном слушании, чтобы быть лучше подготовленным, когда настанет мой черед. Мы приостановились в дверях, и я сказал:

– Мое имя Северьян, госпожа. Будет ли мне позволено узнать твое?

Ее улыбка оказалась столь же обезоруживающей, как и в тот раз, когда я увидел ее впервые.

– Между собой у нас нет нужды в подобных вещах, но раз уж теперь я познакомилась с тем, кому до этого есть дело, назовусь Афетой. – Заметив мое смущение, она добавила: – Не бойся: те, кому ты назовешь мое имя, поймут, о ком идет речь.

– Благодарю тебя, госпожа.

– Теперь возьми его. Вы должны пойти под арку направо. – Она указала жестом. – Там будет длинный изогнутый коридор. Вы не собьетесь с пути, потому что сворачивать некуда, в том коридоре нет дверей. Проведи его до конца и доставь в Палату Слушаний. Взгляни на его руки – видишь, как он закован?

– Да, госпожа.

– В той Палате ты увидишь кольцо, к которому следует прикрепить его оковы. Сопроводи его туда и посади на цепь – там скользящий замок, ты разберешься быстро, – а потом займи свое место среди свидетелей. Когда слушание закончится, дождись меня. Я покажу тебе все чудеса нашего острова.

Ее голос ясно давал понять, что именно она имеет в виду. Я поклонился и произнес:

– Госпожа, я совершенно недостоин.

– Об этом буду судить я. Теперь ступай. Сделай, как тебе ведено, и получишь свою награду.

Снова поклонившись, я повернулся и взял великана за руку. Я уже говорил, что ростом он был выше любого экзультанта, и тут я не погрешил против истины. Он чуть не дорос до Балдандерса, но зато был стройнее, моложе и подвижнее (так же молод, как и я, подумалось мне, в тот день, когда я покинул Цитадель через Дверь Мертвых Тел, унося с собой «Терминус Эст»). Чтобы пройти под аркой, ему пришлось нагнуться, но он шел за мной, как годовалый баран на поводу у мальчишки-пастуха, который приручил его, а теперь собирается продать какой-нибудь семье, чтобы те охолостили беднягу и откормили для своего праздника.

Коридор являл форму яйца, какие чародеи ставят стоймя на столе. Потолок его сходился высоким, почти заостренным сводом, стены были разведены овально, а под ногами он становился чуть более плоским. Госпожа Афета сказала, что в коридор не выходит никаких дверей, но по обеим стенам его тянулись окна. Это озадачило меня, поскольку я предполагал, что он огибает зал суда, который расположен в центре здания.

Я стал выглядывать из окон направо и налево, сперва из любопытства, чтобы оглядеть Остров Йесода, потом с легким трепетом, видя, как он похож на Урс, и наконец с изумлением. Ибо покрытые снегом горы и луга уступили место странным помещениям, будто из каждого окна я заглядывал в совсем другое здание. В одном из них я увидел просторный пустой зал, уставленный рядами зеркал, еще один, побольше, где на полках в беспорядке стояли книги, тесную камеру с высоким зарешеченным окном и соломой на полу и темный узкий коридор с рядом металлических дверей.

Повернувшись к своему спутнику, я сказал:

– Они ждали меня, это ясно. Я вижу камеру Агилюса, подземелье под Башней Сообразности и прочие места. Но они думают, что ты – это я, Зак.

Словно его имя разрушило какие-то чары, он бросился на меня, тряхнув длинными волосами и открыв горящие глаза. Он попытался разорвать оковы. Мышцы на его руках напряглись, будто были готовы вот-вот вырваться из-под кожи. Почти машинально я подставил подножку и бросил его через бедро, как учил меня давным-давно мастер Гурло.

Он упал на белый камень, точно бык, свалившийся на арене, и казалось, от этого удара вздрогнуло все здание; но в тот же миг он снова оказался на ногах, связанный или нет, я не разобрал, и пустился бежать по коридору.

18. СЛУШАНИЕ

Я ринулся за ним и скоро понял, что шаги его хоть и широки, но неуклюжи – Балдандерс и то бегал лучше, – а кроме того, ему мешали связанные за спиной руки.

Но не один он испытывал затруднения. Казалось, к моей хромой ноге прицеплена гиря, и наверняка наша гонка была для меня куда болезненнее, чем для него его падение. Окна – может, колдовские, а может, просто виртуозно сработанные – нависали надо мной, пока я ковылял мимо. В некоторые я заглядывал, по остальным лишь пробегал взором, но все они оставались со мной, в пыльном чертоге, что находится за, а быть может, под моим сознанием. Была там плаха, на которой я некогда заклеймил и обезглавил одну женщину, темный берег реки и крыша гробницы.

Я посмеялся бы над этими окнами, если бы уже не смеялся ради того, лишь бы не заплакать. Эти иерограмматы, правящие вселенной и тем, что за ее пределами, не только приняли другого за меня, но еще и пытаются теперь напомнить мне, никогда и ничего не забывающему, события из моей же жизни, и делают они это (насколько я мог судить) гораздо менее искусно, чем моя собственная память. Ибо, хотя учтены были все мелочи, в каждой картине присутствовала неуловимая неточность.

Я не мог остановиться, по крайней мере мне так казалось; но наконец я все же повернул голову, хромая мимо одного из этих окон, и рассмотрел его с пристрастием, как не рассматривал ни одно другое. Оно открывалось в летний домик в увеселительном саду Абдиеса, где я допрашивал, а потом освободил Кириаку; и в одном этом долгом взгляде на окно мне вдруг открылось наконец, что я видел все эти места не так, как видел и запомнил их лично, но глазами Кириаки, Иоленты, Агии и других. Я ощущал, например, глядя в этот летний домик, присутствие за рамой окна чего-то страшного и в то же время милостивого – себя самого.