И взошли сорняки - [29]

После короткой возни — Босс вздумал сопротивляться, но куда там! — Толя аккуратно привязал его к креслу. Скотч применять не стал, и опрометчиво — сейчас же раздались надрывные крики: «Помогите! Грабят! Пожар!»

— Про пожар правильно, — одобрил Фомич. — На «помогите» мало кто побежит. А уж на «грабят»… Только беспонтово это, Юрий Михайлович. Рамы тут хорошие, двойные. Хрен кто услышит. Так что смотрите, слушайте, нюхайте.

— Вы уж зла не держите, Ольга Николаевна, — всей табуреткой развернулся он ко мне, — придется вам больно сделать. Раз уж коллега ваш такой душный… Толя, давай инструмент!

На свет явился небольшой чемоданчик, и Фомич принялся выкладывать оттуда свой арсенал — хирургический скальпель, шило, зубоврачебные щипцы, пассатижи.

— Утюг надо? — озадачил шефа Толик. — Я на кухне видел.

— Не помешает, — согласился Фомич. — Тащи.

Вскоре Толик вернулся с бабкиным утюгом, воткнулся в розетку и выжидательно замер. И я сразу же ощутила, насколько мне далеко до Орлеанской Девы. Внутри все сжалось, дух отступил, одна биология осталась. Не будь залеплен рот — ох, как бы я сейчас визжала!

— Ну вот, Юрий Михайлович, — сухо сказал Фомич, — из-за вашего упрямства придется слегка наказать даму. Начнем, пожалуй, с малого. Потом испортим красоту, а после уж к электропроцедурам перейдем. Наслаждайтесь.

Еще не окончив фразы, он подскочил ко мне, крепко ухватил за запястье. И тут же в правой руке его оказалось тонкое шильце. Уж не собирается ли эта скотина вгонять мне его под ноготь?

О-о-о… Это было непередаваемо! Я глухо мычала и извивалась, насколько позволяла тугая веревка. Всю меня затопила желтая ослепительная боль, нереальная, невозможная. Так не бывает! Так не должно быть! Жар сменялся холодом, но все забивал какой-то резкий, хищный запах.

И совершенно машинально, не сознавая, что делаю, я скользнула в Сеть. Как ни странно, сейчас она работала. Извивались вдали синие, словно чьи-то вены, каналы. И карта послушно явилась моему зову — потрепанные, желтоватые, скрепленные степлером странички.

Не сказать, чтобы здесь, в холодной внутренней серости, боль исчезла. Нет, плескалась, поганая. Но все-таки ощутимо ослабла, по крайней мере, сознание ко мне вернулось. Можно было подключаться.

Только вот к кому? Ни ремонт автомобилей, ни рукопашный бой, ни ковариантные тензоры ничем мне помочь не могли. Не в Доктора же втыкаться — лишь узнаю массу неаппетитных подробностей о том, что случится в ближайшие минуты.

А потом меня, закружив как осенний лист, мягко выкинуло в реальность. Серая пелена растаяла, сменившись болью, страхом и вонью.

— Ну что, Юрий Михайлович? — доносился будто сквозь слой ваты голос Фомича. — Как там поживает ваш гуманизм? Не жмет?

Босс скорчился в кресле — точно жук, пришпиленный на булавку в гербарии. Потом вздохнул и с ненавистью произнес:

— Ладно, хрен с вами! Я согласен.

Фомич понимающе кивнул.

— Вот она, реальная жизнь, да? Сразу все на места ставит. Короче, сейчас отсюда уезжаем. Только сперва маленькая формальность. Подпиши. Толь, правую руку ему развяжи. Вот тут, внизу. Вот ручка. Не боись, не кровью заправлена.

— Что это? — глухо спросил Босс.

— Заявление в прокуратуру, — приветливо объяснил Савелий Фомич. — Чистосердечное признание. Типа вы, Юрий Михайлович, уже двадцать лет как занимались растлением малолетних девочек. А также мальчиков. Вы почитайте, почитайте, занимательно написано. С конкретными фактами, и люди, между прочим, следователю все подтвердят. А теперь как бы совесть заела. Бывает же у людей такая химера, — блеснул он эрудицией. — Короче, если снова начнешь борзеть, — лысый вновь перешел на «ты», — бумажка в прокуратуру поедет. И что после этого с тобой будет, рассказать? Каких тебе менты висяков прилепят, что с тобой люди в камере сотворят? Давай, чиркнись. А то у Ольги Николаевны еще много пальчиков.

Босс послушно расписался на мерзкой бумажке.

Несколько секунд висела ядовитая, жгучая тишина.

Потом тишина кончилась — громко, с паром, словно в эту кислоту щелочью плеснули.

— Это, блин, что за хренотень? — раздался мужской бас.

В дверях стоял мужик, в серой футболке и не первой свежести спортивных штанах. Размерами с небольшой трактор — во всяком случае, чтобы войти в комнату, ему пришлось чуток нагнуться. И в ширину немногим меньше.

Когда в кислоту льют щелочь, в осадок выпадает соль. Сейчас этой солью была я. Да и, наверное, остальные.

— Ты что, дверь не закрыл? — опомнившись, бросил Толику Фомич.

— Да закрывал же! — огрызнулся тот. — На засов.

— Слышь, мужик, — миролюбиво процедил Фомич. — Ты вот что, ты гуляй отсюда, и что видел, забудь. Целее будешь.

Мужик (приглядевшись, я поняла, что он еще довольно молод) присвистнул:

— Это с какого ж хрена я отсюда пойду? Это ж моей тети дом! Ты вообще кто, козел? Чего тут творишь?

Фомич надулся. Лысина его ощутимо потемнела. Не будь у меня залеплен рот — обязательно бы плюнула. Прицельно.

— Зря про козла-то сказал, — скучающе произнес он. — За базар отвечать надо. Толик, давай.

У квадратного в ладони, оказывается, уже посверкивало шило. Не то, маленькое, что мне вгоняли под ноготь — настоящее, боевое. Где-то я читала, что это оружие пострашнее финки.