И взаимно притом - [5]

Смотрит на нашу большую икону — Владимирскую Богоматерь: «Это мама и синок…»

Или держит папину вилку и свою, трехзубую, маленькую: «Вилька, а ето ее синок!»

4 года

Два первых дачных лета у Феди была знакомая корова. Ее пас очень славный старик, в прошлом главный зоотехник на ВДНХ. Ему нравился Федька, Федьке нравился он. Корова тоже всем нравилась и всеми была довольна. Но у старика была больная жена, и сам он прихварывал, а держать корову — дело тяжелое. Он ее продал. Следующим летом коровы уже не было. А ее хозяин шел как-то мимо нашего участка, и у него прихватило сердце. Мы ему вынесли стул, валидолу. Федька ромашку сорвал. Старик сидел, в себя приходил и вдруг сказал — зря корову продал, без нее плохо мне, грустно; она меня держала. А зимой и он умер.

Прошел еще год. Едем от станции, проезжаем мимо переулка, где тот старик жил. Федя, задумчиво:

— Мама, помнишь? каова была? и дедушка? Помнишь? Я не помню, как каову звали.

— Мелодия.

— Да! Мелодия. А сейчас ее уже нет, уже уехала домой. И дедушка уехал.

И еще пару раз повторил: «Мелодия звали».

8 лет

Лето. Крит.

Наша гостиница — в скалистой бухте. После ужина уходим по тропинке к морю, сидим, смотрим. Заката не видно, закат на другом побережье, у нас отзвуки.

Сидим. Ф срывает сухие травинки, шуршит, шелестит.

Я, невольно:

— Оттого и томит меня шорох травы…

Ф, после паузы:

— Ну?

— Что трава пожелтеет и роза увянет.

Еще после паузы:

— Дальше?

— Что твое драгоценное тело, увы,

Полевыми цветами и глиною станет.

Снова пауза. Ф, уже раздраженно:

— Ну, дальше-то?

Дочитываю до конца.

(Георгий Иванов это:

…Даже память исчезнет о нас… И тогда

Оживет под искусными пальцами глина

И впервые плеснет ключевая вода

В золотое, широкое горло кувшина.

И другую, быть может, обнимет другой

На закате, в условленный час, у колодца…

И с плеча обнаженного прах дорогой

Соскользнет и, звеня, на куски разобьется!)

Ф, подумав:

— Но в одном-то он неправ.

— В чем?

— Что память исчезнет. Память-то навсегда, да?

Врать не хочется, с правдой тяжело.

— Если ты о папе, то ему повезло.

— Как?

— Память о нем, скорее всего — независимо от нас — надолго. Какой-нибудь мальчик… или девочка… кому он спас руку или ногу — будет его помнить, будет говорить о нем детям, внукам — может, даже и без имени — просто, что вот был в больнице такой доктор, веселый, ходил в смешном черном костюме с белыми черепушками и в хирургической шапочке с мумми-троллями…

И дальше сидим. Молчим.

8 лет

Едем с Ф в метро и развлекаемся тем, что орем друг другу в ухо всякую ерунду. Вагон полупустой. Вдруг бабушка, сидящая напротив, пересаживается к нам и говорит мне — тоже кричит — на ухо:

— Спасибо вам!

— За что?!

— Я смотрю, как вы с сыном любите друг друга — и радуюсь!

Я бормочу что-то про то, что это так естественно и ничего особенного. Она энергично протестует — есть, мол, есть особенное, потом вдруг тихо — остановка — говорит:

— У меня тоже был сын. А теперь его нет.

И снова садится напротив.

Стараюсь не расплакаться.

Когда выходим с Ф из вагона, он спрашивает:

— О чем эта бабушка тебе говорила?

— Что ей очень приятно было на нас смотреть. Что она смотрела и вспоминала своего сына.

— А он где теперь?

Почему-то говорю:

— Он вырос теперь.

Ф, понимающе:

— Другая жизнь?

— Вроде того…

Вот я и умер, а ты жива

И чувствуешь-думаешь, что виновата.

Перебираешь, взвешиваешь слова,

Какие сказала и не сказала когда-то.

Ты вспоминаешь то, что ты не смогла

Была ночная безвыходная усталость,

Сдавали нервы, потом надежда ушла

И от любви только голая воля осталась.

Всё это правда и это неправда совсем

Было дыхание рядом и тело тепло излучало.

Сколько было всего! Пойми тут — за что и зачем,

И как мне теперь поправить тебе одеяло?

Дмитрий Шноль

Надо сохраниться

3 года

Едем мимо Новодевичьего монастыря. Ф восклицает:

— Сколько цейквей! Смотъите! Целая стая цейквей!

4 года

Новый жанр Ф — «рассказать икону». Есть у него любимые иконы, я коротко объясняла, кто изображен, что за сюжет. Он переварил, и вот выдает рассказы.

Про икону преподобномучениц Великой княгини Елизаветы и инокини Варвары: «Жили-были две женщины, Елизавета и Валвала. Очень хаашо жили. Но вот п'ишли злыи люди и кинули их в глубокую яму. А Бог их спас — п'отянул удочку и вытащил».

Еще рассказывает про Григория Победоносца, про Соловецких святых и про чудо в Кане Галилейской. Из последнего рассказа расслышала только: «И Х'истос сказал им — лейте! лейте, кому говоят!»

* * *

Когда его укладываю, читаю несколько молитв. Он внимательно слушает, что-то подборматывает. И вот, видимо, понял, что молитва — это личное обращение к Богу, когда можно и своими словами говорить, даже просить чего-то.

— Мама. Попъёси, сьтобы ко мне не пъишла злая къиса (злая крыса — привет «Щелкунчику» и мышиному королю).

— Что?

— Попъёси, сьтобы ко мне не пъишла злая къиса.

Попросила.

— Есё попъёси, сьтобы ко мне не пъишла Баба Яга.

Сделано.

— И сьтобы злая избуська на куих злых нозьках не пъишла.

И это сделано.

И он продолжает мне «надиктовывать», шепотом, очень серьезно:

— И сьтобы злой слон не пъишёл. И сьтобы злой песок…

— Кто?

— Песок, песочек такой злой. И сьтобы злая бетономесялка не пъишла. И злой бегемот. И злая Алиса. И злые две койобки.