И всяческая библейская мутота - [2]

Хитрость, шитая белыми нитками. Лёха её сразу разгадал, но сопротивляться не стал, ибо пребывал в благостном настроении. Да и храм их местный, деревянный, красивый, всегда ему нравился. То есть, не всегда, конечно, а с тех пор как его восстановили в конце девяностых; изначально же построили в 1916 году по проекту знаменитого архитектора. Эти знания Лёха почерпнул со стенда, висевшего у входа в парк, но они грели его по-особому: приятностью сопричастности. Он гордился, что имя архитектора знакомо ему давно и что слова «шатровый храм в неорусском стиле» для него не просто слова. Они напоминали об учёбе в строительном институте, о жизни в общежитии, о беззаботной радости бытия и первой, жаркой, горькой любви…

Маняша, златокудрая голубоглазая дочка профессора кафедры градостроительства, училась с Лёхой в одной группе и страданий ему причинила — не перечесть. Он называл её «ведьмин ангелок», но именно ради неё старался, до её уровня стремился допрыгнуть, и читал умные книжки, и учился разбираться в её обожаемой архитектуре, и таскался за ней на бесконечные выставки… Она вертела им как хотела и на все романтические признания лишь смеялась да отмахивалась:

— Глупости!

Услышав смех в ответ на абсолютно серьёзное предложение руки и сердца, Лёха вспылил и неожиданно для себя выругался. И побагровел: материться по тем временам считалось очень нехорошо, а при девушке вовсе недопустимо. Лёха, замерев, готовился схлопотать по щеке.

Но Маняша обратила к нему слегка позабавленное лицо, посмотрела внимательно и задумчиво произнесла:

— А знаешь, тебе идёт изъясняться на родном языке…

Помолчала и добавила:

— Осталось только дождаться, когда он станет родным для всех окружающих. Тогда ты будешь подлинный герой эпохи! — И расхохоталась, как водится.

Эпоха, предсказанная ею, наступила, да вот беда: с того дня у Лёхи не получалось материться. Работнички ли доводили его до бешенства, ронял ли он себе на ногу утюг, но звучание заветного слова, которое и вырвалось-то вроде само собой, натуральнейшим образом, заставляло Лёху каменеть, сковывало так, словно он по ошибке забрёл в театр, а его схватили и вытолкали на сцену объявить: «Кушать подано». Такое вот проклятье наложила на него Маняша, в дополненье к активному отторжению всех и всяческих любвей, страстей, вообще сильных эмоций. Зато среди друзей Лёха по причине неупотребления бранной лексики числился интеллигентом — прыгнул-таки на желанный уровень, хоть и не тем способом, о каком мечтал. Эх, судьба-индейка…

Так, погружённый в воспоминания, Лёха переступил порог храма и увидел отца Адриана. Тот, приветливо улыбаясь, шёл навстречу им с Татьянкой, и она — Лёха почувствовал — вся затрепетала и внутренне потянулась к священнику, как ребёнок к новой, большой и прекрасной, игрушке. Лёха тут же приревновал: да она влюблена! Он её такой уже и не помнил. Но понятно: этакий хлыщ. Подтянутый, элегантный. На вид лет тридцать пять, внешность, что называется, европейская. Усики, бородка аккуратная, загар, модные очёчки. Ряса, крест, и те словно фирменные. Хорош батюшка!

Батюшка тем временем заговорил:

— Храни вас Бог! Рад видеть. Заходите! Детки, сюда… С чем пожаловали? По делу или так, с визитом? — и Лёха с приятным изумлением узнал те самые московские интонации, которые так естественно звучали в маняшиной среде и так восхищали и одновременно раздражали его своей нарочитой театральностью. Теперь их и не услышишь нигде.

Лёха, поражённый новой весточкой из прошлого, помягчел и вполне дружелюбно пожал узкую, но крепкую руку отца Адриана.

— Вот, мужа вам привела, — объявила Татьянка, отрезая Лёхе пути к отступлению. — Он, кажется, созрел до того, чтобы подумать о крещении.

На слове «подумать» она чуть игриво глянула на Лёху и еле заметно дёрнула плечом: прости, мол, если чего не так говорю. Но надо же что-то сказать, правда?

Лёха улыбнулся отцу Адриану и в шутливом смущении развёл руками: типа, да, вот он я. Нехристь.

— Вы поговорите, а мы не будем мешать, — уже уверенно распорядилась Татьянка. — Детишки, идёмте-ка свечки купим для боженьки, поставим.

Они ушли. Отец Адриан провёл Лёху в небольшое боковое помещение, где у решётчатого окошка стояли стол и два стула, и указал на один: садитесь. Он двигался плавно, неторопливо, без суеты: очень… харизматично.

Весь облик священника источал благожелательную уверенность в том, что Лёхе приятно его общество, и действительно, с ним было на редкость комфортно.

Лёха перестал нервничать, расслабился.

Отец Адриан сел напротив, поправил рукава рясы, широко улыбнулся:

— Итак?

— Э-э-э… — промычал Лёха и запнулся, не зная, с чего начать и как обращаться к собеседнику. И удивительно: собственное глупое блеяние не смутило его, напротив, он обратил к священнику потерянные глаза, и тот мгновенно пришёл на помощь:

— Мне и самому странно, когда меня называют батюшкой. Мы ведь, вероятно, ровесники? Однако «отец Адриан» — моё официальное наименование.

И опять в легчайшей иронии Лёхе послышались маняшины интонации, и он по стародавней привычке потянулся, будто деревце, вверх, стараясь стать — не казаться, а именно