И все же… - [92]

Однако при всем ее общем оптимизме, вызванном валом революций, стерших с лица земли монархов и империи, которые развязали войну, от некоторых ее слов к горлу невольно подкатывает комок. В декабре 1917 года она писала:

«В России время погромов миновало раз и навсегда. Для этого там слишком велика сила рабочих и социализма… Мне легче представить себе еврейские погромы здесь, в Германии».

И, видимо, осознавая, что стала заложницей судьбы, торопливо добавила:

«Во всяком случае, здесь царит способствующая этому атмосфера злобы, трусости, реакции и тупости».

Это последнее предчувствие было самым пронзительным из всех. Выпущенная из тюрьмы на волне забастовок и бунтов, сопровождавших отречение кайзера, Роза Люксембург оказалась в центре революционной политики и журналистики Берлина. В январе 1919 года она была арестована, и ее большую голову расколол прикладом боец фрайкора, ублюдочного ополчения, вскоре ставшего моделью и ядром отрядов коричневорубашечников. «С убийством Люксембург, — писал Исаак Дойчер, — свой последний триумф праздновала кайзеровская Германия и первый — нацистская». За ее мертвым телом — впоследствии брошенным в Ландвер-канал — надвигалось варварство еще более безжалостное и страшное, чем она когда-либо осмеливалась себе вообразить. Если бы Германия пошла другим путем, так ли фантастично было бы в результате избежать не только нацизма, но и благодаря велению и примеру также и сталинизма? И все же, сколь бы дискуссионными ни были труды Розы Люксембург, даже много лет спустя их нельзя читать без по-прежнему острого и скорбного осознания того, что Перри Андерсон однажды назвал «историей возможностей».

«Атлантик», июнь 2011 г.

Джоан Дидион: Синие ночи

Пациенты, страдающие от серьезной или неизлечимой болезни, переживают длительные периоды скуки и тревоги, перемежающиеся краткими интерлюдиями острого ужаса и боли, как солдаты на войне. И не только сами пациенты — в самом деле, видеть, как умирает брат или сестра, муж или жена, может быть еще мучительнее. Но ничто, по мнению экспертов, не может сравниться с неотступным, удушающим кошмаром, поглощающим того, кто медленно теряет ребенка.

«Ужасно видеть умирающего бездетным». Так сказал Наполеон Бонапарт.

«Что может быть большим горем для смертных, чем видеть мертвыми своих детей». Так сказал Еврипид.

«Говоря о смертности, мы говорим о наших детях». Так сказал я.

Джоан Дидион при слегка синкопированной бобдилановской манере благодаря впечатляющему благородству и отваге достигает в «Синих ночах» углубления и расширения эффекта «Года магического мышления», своего повествования 2005 года о почти такой же скоропостижной смерти мужа, Джона Грегори Данна, и первом приступе неизлечимой болезни дочери, Кинтаны-Роо Данн Майкл. В ходе работы над книгой к ней пришло осознание невозможности сочинять в прежнем стиле: «Мне казалось, что так пишут не прозу, а музыку»[197].

И какая это могла бы быть музыка, если не синева блюза? Но синева оттенка не только и столько симфонии. Это синева того ясного неба, с которого, по едкому замечанию Дидион, «обрушивается гром». В нее вмещается вся палитра тонов целого вечера, от первых голубоватых полупрозрачных сумерек до чернильно-черного ночного неба.

Долгий день идет на ущерб по спектру синего. Как и короткая жизнь энергичной, веселой девушки, не слишком испорченной шоу-бизнесом или обслуживанием номеров, категорически запротестовавшей против стихотворения, выбранного матерью для панихиды отца. И безапелляционно посоветовавшей «не зацикливаться» на смерти.

Совет, которому мать внять не в силах:

«Исчезнет.

Уйдет в небытие: та строчка Китса, что ее пугала.

Слиняет, как синие ночи линяют, как яркость гаснет.

Вернется в синеву.

Своей рукой поставила я урну с ее прахом в нишу стены.

И дождалась, пока собора двери не затворили в шесть.

Я знаю точно, что сейчас со мною.

Я знаю это так же точно, как беспомощность и страх.

Но только это страх не той потери.

Ведь та потеря — там, уже в стене.

Ведь та потеря — там, уже за затворенными дверями.

То страх потери, что мне предстоит.

Вам кажется, я потеряла все.

Ее, однако, как живую, я в каждом дне ее прошедшей жизни вижу».

Говоря об этой чрезвычайно тонкой работе памяти, Дидион парадоксально подчеркивает то, что до тех пор, пока человек обречен помнить, он будет продолжать чувствовать утрату, боль и тоску.

«Вэнити Фэйр», июнь 2011 г.

Подлинный дух Рождества

С тех пор, как много лет назад Том Лерер записал свою нетленную антирождественскую песенку, для ничтожного, но растущего меньшинства, глядящего на конец декабря с экзистенциальным страхом, она сделалась «рождественским гимном»:

«Рождество уж у порога, и ему не возражай.

Елку ставь и наливай, не бурча, коль через край.

Жарь и парь и пунш вари, с полки Диккенса стащи,

А не весел, — уклониться даже думать не моги».

В свое время я знал наизусть все слова этой песни и до сих пор не забыл большую их часть, и все же, если не ошибаюсь, о религиозном характере праздника в ней вообще практически ли упоминается. Есть там, по-моему, и такая строчка: «Хор к нам ангельский воззвал: „Выходи и покупай!“»