И все-таки море - [5]

Знаю, что меня сейчас разоблачат: а ты видел, как жили в деревнях крестьяне тогда? Но крестьян во все эпохи жали и давили больше всех, еще от княжеских и царских времен. И сегодня их кроют: просят, мол, дотаций, а сами ленятся, все проваливается в тартарары...

Но вот в войну, в эвакуации, местные сельские жители в тылу находились в гораздо лучших условиях - огород, родичи. Огороды спасали и нас во всех переездах, мы с матерью что-то выращивали, в первую военную зиму выручила тыква, лишь она и уродилась тогда в оренбургских степях. Но реформа сорок седьмого года была все же великим достижением, сразу после неурожая решиться и провести такое - подвиг!

Впрочем, ничего я не доказываю, не пытаюсь доказать. Просто рассказываю, как запомнил, что пережил.

...Когда я начал свою вторую жизнь в мореходке, со жратвой стало полегче. По праздникам еще выдавали заморские пайки - уругвайский фарш или американскую тушенку. Но кое-кто из наших, обладающих повышенным аппетитом, все равно страдал. Поэтому распространилась практика "завещания" вечерних порций - от уходивших на "сквозное" увольнение ленинградцев. Иногда претендентов бывало больше, чем убывших, и возникали конфликты - кому-то не хватало ужинной порции. Привилегиями пользовались наши футболисты, им полагался"доппаек" - колбаса, масло, консервы. Но им никто не завидовал. Потому что футболистов любили и уважали. Их поддерживал наш начальник Михаил Владимирович Дятлов. О нем еще расскажу подробнее, он того заслуживает.

С начала 1948 года мы переехали в новый пристроенный корпус к общежитию - громадный кубрик, где размещались две роты, что-то около 150 человек. Об этом в моей "поэме" тоже есть строки:

И койки близко, ряд за рядом,

И "оверлеевский" куплет,

Что был для нас святым обрядом

Все шесть далеких дивных лет...

Для подкрепления потолка в кубрике, по его середине, стояли восемь солидных столбов. Они чуть позже тоже вошли в наш фольклор - это в связи с кипучей деятельностью ротного командира, старшего лейтенанта "Яна Яновича" Корнатовского. Был он строг, порой - до беспощадности. Вообще проблемы дисциплины стояли у нас остро всегда. Формально наш статут значился не военным. Но училище было "закрытого типа", параллельно нас готовили и к военной службе - в запас. Набор дисциплинарных наказаний, впрочем, был не богат: сначала, до середины второго курса, еще существовала своя, домашняя гауптвахта - на первом этаже, у входа в общежитие. Вообще-то сидение там напоминало внеплановый отдых: койка, паек обычный и - ничегонеделанье. Худо было другое: направляемые на "губу" подлежали стрижке "под ноль". На каком-то периоде, когда "губу" уже прикрыли, то есть сидеть стало негде, наказание это оставалось и ограничивалось стрижкой наголо. Сам старлей отводил нарушителя к парикмахерше, в подвальчик учебного корпуса, и лично присутствовал - до тех пор, пока не проводился первый сквозной стежок по буйной шевелюре страдальца. Мне эту процедуру пришлось пройти где-то в начале второго курса, и моя девушка визжала и стонала от горя, увидав мою сияющую голову.

Наш ротный уделял много внимания "наглядной агитации" и оформлению огромного кубрика. Из фанеры были выпилены и довольно искусно раскрашены все боевые ордена Советской Армии, они висели на переборках. Любивший точность и порядок старлей сделал опись имущества кубрика и выставил ее на одном из столбов. В конце описи так и значилось: "Столбы для поддержания потолка - 8 (восемь)". Кто-то из обиженных "Корнатовичем", приписал ниже: "Дуб Корнатовский - 1 (один)".

Но надо все же признаться: ротный о нас и заботился, следил, чтобы вовремя выдавали сменную форму, проверял, как кормят. Опорой ему, конечно, были фронтовики, их оказалось в нашей роте пять-шесть человек: старшина Толя Гаврилов, командир взвода Коля Гребенюк. Потом главным стал Ваня Сепелев, который старше нас был лет на шесть-семь.

По утрам полагалась физзарядка, за ее исполнением следил кто-либо из старослужащих. Понятно, увиливали всеми способами, прятались под лестницей, норовили сачкануть.

Переход утром с 22-й линии на Косую тоже до четвертого курса был общим, строем. Вот тут-то и пелся упомянутый "Оверлей". Где-то после читал, что пришел он из царского прошлого - то ли из Морского корпуса, то ли из Духовной семинарии. Весь текст не помню, но мотив был вполне маршевый, "строевой":

Пошел купаться Оверлей,

Оставив дома Доротею.

С собою пару пузырей - РЕЙ!

Берет он, плавать не умея...

Дальше там в песне Оверлей потонул, так как "голова тяжельше ног, она осталась под водою". И финал был трагичен: супруга Доротея, "ноги милого в пруду узрев, окаменела". И потом:

Прошли года - и пруд зарос,

И заросли к нему аллеи,

Но все торчат там пара ног

И остов бедной Доротеи.

Чепуха все это, мелочи? Возможно. Молодые души надо было чем-то занимать, отнюдь не вся наша энергия уходила на учение. Но сегодня мне любая мелочь и чепушинка из того времени драгоценна. Как еще одна песня, почти гимн мореходки, сочиненная, между прочим, ставшим затем солидным профессором и начальником ЛВИМУ А.В.Жерлаковым: