И власти плен... - [2]

Беда помогла. Директора машиностроительного инсульт свалил. Девять фамилий перебрали — некем заменить. Десятым оказался я, послали. Затем область. И вот теперь — машиностроительное объединение, генеральный директор. Такой расклад.

Недавно министр назвал мою фамилию на коллегии: «Такие, как Метельников, — наш золотой фонд. Им дашь завод — поднимут завод, дашь область — поднимут область. Одно слово, гвардия». Начальство хвалит — жди беды. Приезжаешь на завод, а тебе уже несут телекс: коррективы к плану. Увеличить, реконструировать, ускорить, освоить. Золотой фонд — все может. Поэтому нам планируют невозможное.

И так всю жизнь, никаких сверхситуаций. Один год похож на другой, последующая пятилетка на предыдущую. Мне грех жаловаться: я замечен, обласкан. Мое общественное положение устойчиво. Меня ценят. Людская молва ко мне благоволит. По слухам, меня систематически повышают, наделяя масштабными полномочиями.

А если это все треп, затянувшееся бодрячество? На самом деле шел, шел человек и вдруг остановился — пятнадцать лет на одном месте. И тот, другой, путь был вернее и мой выбор не так удачен? Странно, но подобные мысли все чаще и чаще одолевают меня.

Слышу шорохи, но глаз не открываю. Так и должно быть. Это жена, она проснулась раньше меня. В воскресные дни я запрещаю меня будить. Радио к черту, телефон отключен. Рынки, магазины, прачечная, дача, гараж — все после десяти.

Говорят, что Наполеону хватало на сон четырех часов. Я не удивляюсь: у него перерывы между сражениями были длительнее, чем у нас между совещаниями, коллегиями, отчетами, проверками, сдачами и пусками.

Ждешь воскресного дня как манны небесной не дня того, чтобы твоя жена пробудилась в семь утра и произнесла риторическую фразу: «Есть повод для раздумий».

Когда состояние раздумий — факт чрезвычайный, можно проснуться и в шесть, и в пять утра, чтобы оповестить мир о посетившем тебя прозрении. Я ничего не ответил. Я спал, по крайней мере мне так казалось. Не могу утверждать точно, была ли это реплика жены или слова произнес абстрактный женский голос, явившийся мне во сне. Не хочется просыпаться. Воскресенье — единственный день, когда воплощается видимость, что я принадлежу себе. Главное, не открывать глаза. Тут кто кого перехитрит. Жена произнесет фразу еще раз, не услышит ответа и успокоится. Ей-то, слава богу, известно: воскресенье — мой день. Если же голос жены — досадное сновидение, надо сказать себе: «Хочу, чтобы приснилась собака». Собака во сне — к счастью. И никаких иных сюжетов. Хочу, чтобы приснилась собака.

Нет-нет, только не это. Жена склоняется надо мной, я чувствую ее дыхание. Теперь она разглядывает мое лицо, чтобы за завтраком сообщить мне, как я изменился. Мое лицо — любимая тема. «У глаз появились новые морщинки. Ты уже не похож на спящего ребенка. Ты даже во сне озабочен. Твой мозг не отдыхает. Раньше твой рот был приоткрыт». Жена обдувает мои волосы. Я угадываю прикосновение ее рук. Теперь она не отстанет. Запеть невпопад, что ли? Что-нибудь этакое, из ряда вон. Строку из оперной арии, например. По крайней мере мы будем квиты. Даже идиотство должно выглядеть полновесным.

«Са-атана там правит ба-ал!!!» Жена вскрикивает, в глазах испуг. «Ненормальный!» — «Есть чуток. Почему не спим? Приснился Сальватор Дали? Приземлились гуманоиды?» Делаю упругий отжим и сажусь в постели.

— Я говорю, есть повод для раздумий.

Это я уже слышал.

— Какой повод, для каких раздумий?

— Ты действительно спокоен или прикидываешься?

Изображаю шутовскую гримасу. Мне не хочется затевать этот разговор.

— Остается один месяц. Надеюсь, ты это понимаешь?

— О!! — Стон вырывается у меня непроизвольно и крайне некстати. Жена преображается. Мгновенная мобилизация чувств. Горячее дыхание, и такой же горячий шепот: «Это я, я должна стонать». Когда жена злится, у нее меняется цвет глаз. Говорят, от возбуждения у человека поднимается температура. Избыток тепла делает глаза другими: у жены они темнеют, наливаются обжигающе синим цветом.

Настроение женщин неустойчиво, мы к этому привыкли. Однако быстрота, с которой происходит эта смена настроения, всякий раз меня озадачивает. И напрасно я уверяю себя, что к этому можно притерпеться и точно угадать причину, повод. Самое невероятное, малозначимое, о чем и помнить незачем и думать в ущерб: перестояла в очереди, кто-то не поздоровался, не заметил, часы остановились, дождь пошел или поздоровался тот, кого не признала в лицо, — и тотчас непредсказуемая реакция. Легкое замешательство переходит в легкое возбуждение, легкое возбуждение — в явное недоумение. Явное недоумение — в возмущение и далее до предельных состояний.

А я невозмутим. В душе еще теплится слабая надежда, что сиюминутную вспышку удастся погасить какой-нибудь примиряющей фразой: «Обидно просыпаться пятидесятилетним. Когда рядом с тобой молодая жена, напоминание о возрасте тягостно. Пятьдесят — это уже старость». Жена, а я ведь знаю свою жену, станет меня разуверять: «У тебя ни одного седого волоса. Даже на рынке…» Ох уже этот рынок. Какая-то бабка навеселе, кивнув на меня, сказала жене: «А что, милая, хорошо иметь молодого мужа?» Теперь чуть что я слышу: «Даже на рынке…» Еще что-нибудь обнадеживающее, будоражащее, я буду вяло сопротивляться, и незаметно, ненавязчиво утро вернется в привычное русло воскресного покоя.