И власти плен... - [16]

В этом месте мысли Афанасия Макаровича делали неожиданный разворот и двигались в обратную сторону, получалась петля, в которой оказывался он сам и которая, как казалось Теремову, готова была затянуться до ощутимой боли. Ассоциация с поверженной, свалившейся к ногам Теремова головой Метельникова оказалась излишне образной. До такой степени, что Теремов почувствовал колющую боль в шее. «Наши беды — семечки». Кого ты веселишь, Антон Витальевич, себя, что ли? Все с издевкой, два пишем, восемь в уме.

Губы Метельникова дернулись, усмешка хоть и была малозаметной, но Теремов разглядел, отвел глаза. Не хотелось думать, к чему именно относится эта спрятанная ирония. Метельников внимательно разглядывал теремовский стол. Теремов не удержался и переложил с места на место какие-то бумаги. Боль в шее была импульсивной, стреляющей, и Теремов снова поморщился. Он был почти уверен, что угадал мысли Метельникова: дескать, молодишься, а сам еле ноги таскаешь; тут колет, там режет. Такой не пощадит, невесело подумал Теремов. И чего с ним носится Голутвин?

— Не стану тебя долго задерживать. — Теремов мысленно одернул себя: слишком велико было желание и тон изменить, да и смысл сказанного, добавить тревоги словам. Не может быть такого, чтобы Метельников ничего не боялся. Пусть бы увидел, что и Тихий способен превратиться в Грозного. — Ну, чем кончилась история с твоим замом, разобрались? — спросил спокойно, без нажима. Как о само собой разумеющемся, утратившем остроту.

— А что разбираться? Вы же лучше меня знаете. Работала комиссия. И документ наверняка вами читан и перечитан. Мы выводы комиссии обсудили. Криминала там особого нет. Приняли к сведению.

— И все?

— Почему же все? Работаем, план выполняем.

— Я тебя о заместителе спрашиваю, при чем здесь план?

— План всегда при чем, Афанасий Макарович. Его, план этот, заместители и выполняют. Значит, и Фатеев — фигура в таком деле определяющая.

— Отчего ты так упрям, Метельников? Мне ты мог бы поверить. Разве я не поддерживал тебя в трудную минуту? Да и назначение на пост генерального директора… Ты вспомни, сколько было противников, вспомни…

Удивительная жизнь, невесело подумал Теремов. Первым был Голутвин, он раскопал Метельникова. А потом уже я. Голутвин нервничал, каждый день микробаталии — кто кого. Для Голутвина была нестерпимой сама мысль, что кандидатура Метельникова может быть провалена. Он усадил меня в кресло, а сам вышагивал по кабинету. «Ты должен подготовить этому парню убедительный документ. Он нам нужен. Тебя пригласит руководство. Аттестуй Метельникова по высшему разряду. Ты же знаешь наших ортодоксов, скажут, не знаком с настоящими масштабами, слишком молод, новый человек в отрасли; опыт директорства мал, да и предприятие невелико, средний завод — и вдруг такое выдвижение. Это в нас собственная дремучесть сидит. Будто на больших заводах дураков мало. Он из своего завода игрушку сделал! Нет такого второго во всем объединении. Им знамя на вечное хранение передано, а это, знаешь ли, не так мало. Твоя задача — доложить его послужной список так, чтобы стало ясно: речь идет о незаурядном человеке. Умен, дерзок, имеет пристрастие к неожиданным инженерным решениям, инициативен, честолюбив. В высоких кабинетах ты все это должен говорить убедительно. Поверь мне, Метельников — человек, который способен поднять объединение».

В те годы Голутвин еще не был всесильным Голутвиным. Начальник ведущего главка. Таких, как он, двенадцать человек. Министр каждому говорит: «Ваш главк — ведущий». Мой голос тогда многое решил. Первый замминистра — а убедить надлежало именно его — был человеком старой формации. Хотел уйти спокойно, с почетом. Никаких рискованных решений, никаких спонтанных идей. Ему надо было уметь докладывать. Я умел. Покряхтит, покапризничает, дескать, никто не желает его понять, он-де уступает нажиму, его сомнения не развеяны, он не хочет выглядеть ретроградом и потому дает свое согласие. И так по любому поводу. Разве все расскажешь… Странная жизнь. Странная.

Да и самого Метельникова ободряли безмерно, вселяли уверенность: «Наша смена, наша надежда». Говорили скорее по инерции, не принимая сказанное всерьез и уж никак не рассчитывая, что слова эти уподобятся векселю, который со временем будет предъявлен к оплате. Пацан, мальчишка! Да я в твои годы… Как же хотелось сейчас Теремову освежить память преуспевающего и удачливого Метельникова, дать ему понять: он, Теремов, ничего не забыл, ничего. И его, Теремова, консерватизм — всего-навсего эстафетная палочка, которой он владел положенный срок и теперь должен ее передать. А еще ему хотелось сказать, что всех нас преследует заблуждение, будто, формируя свое окружение и предлагая людей более молодых, мы поступаем естественно, делаем это с радостью, безболезненно, думаем, что следуем своим воззрениям, проявляем себя как люди современные и прогрессивные. Это не так. Просто мы формируем свое окружение в те годы, когда сами полны сил и если не молоды, то находимся в той поре зрелости, которая нам кажется бесконечной, и потому разница в возрасте, даже если она есть, не замечается нами. Мы не думаем об этом. В том и состоит великая сила нашего заблуждения: мы убеждены, уверены, со временем эта разница сойдет на нет, станет почти незаметной.