И власти плен... - [15]

Теремову не хотелось уходить на пенсию. Он не чувствовал своих лет, по крайней мере ему так казалось. Следил за собой и не без гордости мог напомнить, что за последние два десятилетия ни разу не воспользовался бюллетенем. Он не рискнул бы сказать об этом вслух — после шестидесяти Теремов стал суеверен, но факт отменного здоровья существовал и доставлял ему мысленное удовлетворение.

Не исключено, что именно поэтому Теремов с раздражением воспринимал брюзжание Голутвина о неважнецком здоровье. Неуместными казались и его сарказмы насчет решений, под которыми стояла его собственная подпись, и уж тем более разглагольствования о невозможности что-либо изменить к лучшему. «Кризис трудовой нравственности, — вещал Голутвин. — Эпидемия профессионального паралича. Раньше можно было сказать одно волшебное слово «надо», и люди шли и делали свое дело, не задавая идиотских вопросов: кому надо, зачем надо? Теперь новые люди. Мало сказать, надо еще и доказать, что надо, и вот тогда они подумают: выгодно это самое «надо» или невыгодно? Не государству, нет, — им самим».

Теремов не любил этих голутвинских саморазоблачений. Он нутром угадывал, что все это неспроста. И хотя Голутвин на людях, в ведомстве, в кабинетах руководства был прежним Голутвиным, напористым, уверенным в себе, умеющим масштабно подать дело, от имени которого говорил, — Теремова, знавшего Голутвина почти двадцать лет, обмануть было трудно. Червь сомнения глодал душу Голутвина, и исподволь, издалека он готовил себя к переменам, которых, похоже, желал сам, поскольку они были естественными, а значит, ни обидеть, ни унизить не могли.

Теремов извелся. Он использовал все свои связи. Ему нужна была достоверная информация. Его собственная судьба связана с судьбой Голутвина, он был его человеком, достаточно заметным, возможно, даже необходимым, но его предназначение истолковывалось как нечто очевидно зависимое, вторичное: человек Голутвина. Уйди Голутвин, утрать свое влияние, свой вес как член коллегии… да что говорить… И тотчас понятие «Теремов» станет понятием относительным.

Такие вот мысли терзали мозг Теремова, когда в его удивительный кабинет вошел Метельников. Это было единственное помещение в здании со скрытой и внушительной нишей Г. Разделительная стена, существовавшая на других этажах, здесь отсутствовала. И человек, появлявшийся в кабинете, никогда не мог сказать точно, что там укрыто за изломом стены. Теремову не однажды предлагали другой кабинет, но он всякий раз находил веские причины к отказу. Настырным хозяйственникам надоело это бесполезное препирательство, они оставили Теремова в покое.

Он мог предложить Метельникову чаю, проводить его в ту часть кабинета, которая была скрыта от людских глаз. И там, удобно устроившись в мягких креслах, выбрать для разговора тон располагающий и доверительный. Теремов отказался от этой затеи, его устраивал разговор накоротке, некая дань случайности. Случайно встретил, случайно спросил, получил необязательный ответ, не очень задумался над смыслом и опять занялся своими делами. Никаких намеков, подкалываний, один конкретный вопрос. «Ну так что там у тебя с замом, уладилось? Взгляд рассеянный, тон необязательный, если я спрашиваю, то по принуждению, как бы от лица Голутвина интересуюсь развитием событий. Никакого нажима, никаких выговоров, просто даю понять: сам-то я помню, слежу, располагаю достаточной информацией, но не намерен ею злоупотреблять. «Все может измениться, — невесело думал Теремов. — Все!» Сегодня есть Голутвин, и Метельников зависит от его, теремовского, расположения. Завтра Метельников сменит Голутвина, и уже Теремов будет зависеть от настроения своего вчерашнего подчиненного. Голутвин уверяет: «Зря будоражишься. Афанасий Макарыч. Если хочешь знать, Метельников — либерал, он гарантия твоего административного долголетия». Но кто поручится, что мысли Метельникова совпадают с мыслями Голутвина! Да мало ли вариантов? Всесилие Голутвина не вечно, ему тоже могут указать на дверь. Пора. Значит, возможен вариант и без Голутвина и без Метельникова. Вот уж когда всем им придется выстраиваться в очередь перед дверью, через которую часом раньше вышел Голутвин… Итак, никаких расспросов, больше сочувствия.

— Да ты не расстраивайся, Антон Витальевич. Скорее всего срочный вызов наверх. И нас никого не предупредил.

— А я не расстраиваюсь. Начальство задерживается, подчиненным положено ждать. Не люблю срочных вызовов наверх.

— А кто их любит? В таких случаях, брат, всегда нужно иметь запасной вариант. К кому зайти, с кем переговорить. Времени жаль, а так какие твои беды.

— Это уж точно. Наши беды — семечки.

Экая ядовитость, сдержаться не может, усмешки, подковырки. С таким всякий разговор — испытание, все время оглядываешься, себя проверяешь, не послышалось ли, правильно ли понял сказанное. И предчувствие не из приятных: тебе, старому человеку, лапшу на уши вешают. Теремов старался сохранить на лице улыбку, это было не так просто, во всяком жесте Метельникова, в отрывочных фразах неизменно угадывался иной смысл, обидный для Теремова. Ишь, обнаглел, любимцем Голутвина себя чувствует. И слушает вполуха. А я ведь, дорогой мой Антон Витальевич, и старше тебя, и рангом не ниже, и Голутвину не чужой человек. Напрасно ты меня держишь за холопа. Я ведь догадливый, все вижу. Не такой ты благополучный. Антон Витальевич, как кажешься. У Теремова материалов достаточно, работа у меня такая — располагать информацией. Я с твоим замом могу дело повернуть так, что не отчихаться тебе, и не отмыться, и причесанной головы твоей не сносить.