И власти плен... - [11]

А зам, конечно, уже приготовился к обороне. «Ах оставьте, Антон Витальевич! Что вы там написали и когда написали, я не знаю. Вы приняли условия. Да, мы спорили, мы ругались, но я вас убедил, и вы проявили государственный разум, когда сочли возможным сберечь часть валютных рублей для других нужд. А теперь…» — «Вы хотите сказать, — взовьется Метельников, — что такой записки не было?» — «Именно это я и хочу сказать». Зам спокоен. Записка не прошла канцелярию — значит, ее нет. И вот тогда на стол извлекается эта самая документация, которая хранится в столах ведомства. Протокол переговоров, копия контракта, а под копией контракта — копия записки, о существовании которой никто не подозревал. Из этого следует, что мой выговор Метельников не воспринимает как гром небесный. Он считает наш сегодняшний разговор промежуточным, неглавным. Сейчас ему важнее узнать причины этого разговора: почему я так раздражен, почему, не выслушав его объяснений, заранее отвергаю их? Я сам исключил возможность полемики, подсказал ему единственно реальный выход — предложить удачное инженерное решение. Он его найдет, я в этом не сомневаюсь. Я даже думаю, что в истории с холодильниками он спешил по другой причине. Юбилей здесь ни при чем. Ему нужен был плацдарм для атаки. Положение моего заместителя в ситуации с импортным оборудованием можно назвать безнадежным. Начни Метельников скандалить — заму несдобровать. Все спутал юбилей. Допустим, зам подаст заявление, уйдет. Кого это может утешить? План сорван, неоправданная консервация импортного оборудования, убытки — все это имеет цифровое выражение. Все будет обсчитано… Но главное — убытки. Раз они есть, значит, кто-то в этом виноват. Был бы зам, обвинили бы зама. Но зама нет, вышел из игры. А убытки есть. Что они сделаны в прошлом, это теперь никого не интересует. Раз они есть, они принадлежность настоящего. Да и цифры… Это ведь сотни тысяч.

Оборудование не установлено у кого? У Метельникова. Недокомплект у кого? У Метельникова. Записка не в счет. Где лежала, почему не зарегистрирована? Значит, и убытки будут поименованы убытками Метельникова и записаны на счет предприятия, которое не сумело воплотить замысел. В этой ситуации выдвижение Метельникова, даже при полной лояльности к нему, понимании его непричастности к срыву, будет сочтено несвоевременным — надо подождать. Впоследствии о таком столкновении возможно будет сказать: Метельников одержал моральную победу. Однако история человеческих отношении материальна, потому и победы она учитывает только материальные, овеществленные.

Я мог бы исправить впечатление от последней фразы, но Метельников молчит. Что это: игра в послушание, рассеянность, расчет? В таком случае я тоже смолчу. Я полон желания сделать для него так много, что угрызения совести из-за неудачно оброненной фразы — даже не пылинка, микроскопическая, миллионная малость по сравнению с тем, что я собираюсь для него сделать. Не стану ничего объяснять. Теремов в чем-то прав: Метельников не идеален. Пусть знает, я реально мыслящий человек.

Насколько точно я угадал мысли Голутвина? Не стану ни на чем настаивать. Он прав, мне не нужна иллюзорная победа.

— В девять у вас, — сказал я. — Только реальное понимание вещей может нас примирить с обстоятельствами.

— Вот и прекрасно, — ответил Голутвин.

Он должен положить трубку первым.

Если бы это было в моей власти, я бы отменил собственное пятидесятилетие. Нельзя слишком долго свои профессиональные и должностные действия ставить в зависимость от событий жизни личной: даже если эти события сверхзначимы для тебя, ты теряешь неизмеримо большее: свободу поступков и независимость суждений. На тебя падает твоя собственная тень.

Много позже я понял: тебе хочется часть своей жизни оградить от перепадов общественного настроения, но не существует никакой личной жизни, обусловленной границами только твоих интересов, а есть просто жизнь, где твой дом — лишь станция на общем перегоне. И отголоски баталий служебных долетают туда не как урезанное эхо, нет, дом сотрясается, словно от прямого попадания, он не похож на укрытие, где возможно переждать беду, изолироваться от неприятностей; твой дом — звено в общей цепи, по которой идет ток человеческих отношений, страстей, неурядиц, он не защищен, именно тут, дома, сильнее всего разряд, именно тут случаются замыкания. Ты боишься признания, но жизнь обязывает тебя высказаться: «Я не защищен. Я не обособлен. Значит, я не волен». И связи, которые ты настроен порвать, не есть твои связи, они часть общей паутины, в которую ты обернут. Любое твое движение натягивает, рвет, дырявит эту общую паутину и создает неудобство, сквозняк на территориях тобой не учтенных и тебе неведомых.

Я заметил одну закономерность. Когда к тебе небезразлична людская молва и имя твое — вечная тема энергичных суждений, которые никак не подтверждаются практикой кадровых перемен, твое человеческое «я» девальвируется — возможно, не так стремительно, как если бы ты понес служебный урон, но тем не менее постоянно и неотвратимо. Так падает популярность стареющего киноактера, сыгравшего однажды запомнившуюся роль первого любовника.