И ветры гуляют на пепелищах… - [35]

— В лесу, в стороне Гедушей, кони ржут, — горячо выдохнул в ухо Юргису вбежавший со двора Степа. — И вроде бы что-то звякает. Не цепи ли?.. Может, это те, кого ищем, а может статься — другие.

— Надо вызнать. Только сперва предупредить парней и девушек. Чтобы были чутки на ухо и легки на ногу. Скажи им, Степа. А я попробую от загона пробраться в ту сторону вдоль межевого вала. Встретимся в орешнике.

Юргис прокрался к окаймлявшей заброшенное поле гряде из дерна и выкорчеванных пней и, раздвигая стебли репейника, полыни, бурьяна, скользнул к лесу, где Степе почудилось конское ржание и звон железа.

Если путники — люди дурные, они открыто не покажутся. Если, конечно, это не крупный отряд, ему мелкие дружины — не помеха. Так или иначе, всякий вор всегда идет с дозором.

Чем ближе было к лесной прохладе, тем осторожнее становился Юргис. Приникал к земле, прислушивался — не хрустнет ли впереди валежина, вглядывался в кустарники, в кусты голубики, высохшие стебли полевицы, будылья, осоки. На опушке леса трава росла такая, что в ней мог незамеченным пробежать заяц и легко мог укрыться человек.

Казалось — вокруг была полная пустота. Как в час призраков осенью, когда в ожидании внезапных чудес стихают ветры, смолкают птицы и сворачивается клубочком мелкое зверье.

Нет, почудилось Степе. Ведь те, кого он вроде бы слышал — не лисы, не рыси.

И вдруг в сосняке, намного правее густой заросли, на которую больше всего смотрел Юргис, появились всадники. В светло-серых плащах, в блестящих, словно начищенная медь, шлемах. Латники.

И одновременно позади Юргиса, около риги, раздался крик девушки. Не крик даже, а визг:

— Пусти! Пусти меня!

Дзилна! Это она!

Кричала ли действительно Дзилна, Юргис не знал. Но девичий голос потряс его, как удар грома. Вскочив, он кинулся назад. Мчался что было сил. «Спасти Дзилну!.. Мою Дзилну спасти!»

Именно так: мою Дзилну. Мой огонь, мою землю, мою воду и мой воздух.

Позади топотали и всхрапывали пришпоренные всадниками кони. Грубый голос прокричал:

— Оста-новись! Стой!

Но у Юргиса, казалось, выросли ноги молодого оленя. Он несся быстрее, чем летит стрела.

И вот наконец рига. Он заглянул в сушило, ямник и подлаз.

— Дзилна! Дзилна!

— Она в загоне укрылась! — откликнулся кто-то. То ли Степа, то ли кто другой.

— Сюда, Дзилна! Дзилна, я тебя…

— Вот он! Лазутчик полоцких бояр, проповедник языческой церкви — Юргис!

Пайке! Среди всадников-тевтонов — отколовшийся попутчик Юргиса и Микласа — Пайке.

* * *

— Твои пророки проповедовали тебе лжеучение и не раскрыли преступления твоего перед сыном человеческим и святой матерью божией. Твои пророки не пеклись о том, чтобы отвратить от тебя твою кару, но поучали тебя нечестиво и бесовски. Кормили тебя горечью и поили полынью. Покайся в грехах своих и отрекись от ереси!..

— Долготерпение церкви римской не безмерно. Не пророков слушал ты, но сатану. А за служение сатане каждый получает уготованную кару, по слову божию, во всем ее ужасе. Как уже получил ее твой оруженосец. Смотри!

Цепкие, словно из железа выкованные пальцы ухватили Юргиса за плечо. Сжали лоб и затылок, заставили открыть глаза, зажмуренные и от боли, и от нежелания видеть вздернутого на дыбу, потерявшего сознание Микласа и его палачей. Менее всего хотелось видеть палачей: неуклюжих, плешивых, с голыми по локоть, поросшими рыжим волосом руками, в черных рясах, подпоясанных красными поясами. Но и тех, кто повелевал ими, видеть тоже не хотелось. Орденских полумонахов, полурыцарей. Они же допрашивали и Юргиса, они запугивали его.

Сухие, словно деревья с отмершей сердцевиной, чужеземцы с помощью своего толмача, менялы с ерсикского торжища, не оставляли попыток заставить Юргиса сознаться. «Признайся добровольно!» Быть может, их снисходительность (если только в допросе плененного противника вообще можно отыскать хоть след снисходительности) питало то, что защищался Юргис библейскими речениями. Назойливого допросчика он огорошил словами из Евангелия: «Сама церковь есть насаждение господне. Она есть плоть Христова. Церковь происходит от вечности и низошла на землю с сыном божьим». И еще: «могут быть споры между истинно верующими и споры эти могут быть острыми. Однако в разрешении их окончательное суждение принадлежит высшим пресвитерам».

Юргис и не подозревал, что последние слова его попали в больное место рыцарей католического креста.

Ему мало что было известно (где уж полоцкому переписчику проникнуть в столь тайные дела) о тянувшейся много лет, напоминавшей грызню голодных псов, сваре между завоевателями берегов Даугавы, о неурядицах между рижским церковным капитулом, его сторонниками — и служителями и комтурами ордена. Юргис не знал, что после смерти разрушителя Ерсики рижского епископа Альберта избранный рижским капитулом новый архипастырь Николай не пришелся по нраву архиепископу бременскому, митрополиту всех вновь завоеванных земель, который и посадил в кресло первосвященника церкви земель ливских и латгальских не признанного капитулом настоятеля кельнского собора, тоже Альберта по имени. Никто не рассказывал Юргису о том, что в разрешение споров пришлось вмешаться самому папе римскому, коего богато одарили посланцы обеих сторон в знак их глубокого почтения. А также и о том, что епископ Николай, строивший на границе ерсикских земель каменный замок, задабривая Христово воинство, начал раздавать орденцам бывшие под властью католической церкви земли латышей и эстов. И что сторонники бременского митрополита подстрекали на возмущение немецких купцов, спевшихся с тевтонами, знатных латгалов, ливов и эстов. Что митрополит искал помощи у датчан и в других землях Балтийского приморья, но папский легат в Германии и Дании Оттон повелел рассудить спор сторонников Альберта и Николая вице-легату Балдуину Алнскому, вставшему на сторону рижской курии в надежде самому получить подлинное влияние на дела новообращенных народов в пределах Руси.