И ветры гуляют на пепелищах… - [20]

Выпить из черепа поверженного противника более почетно, чем даже вырвать и съесть теплое сердце пораженного зверя, дающее звериную силу. Пить из черепа врага значит держать в своей руке его душу, не давая ей воссоединиться на том свете с общиной предков. Раньше в Ерсикском замке на пиршествах не лакали пиво из черепов убитых врагов. Не было такого в обычае и в соседних краях, в Литве и у земгалов. А сейчас вот на катеградском столе в ряд стоят шесть, а то и все семь черепов. Тевтонский, что ли, обычай? Недаром приходилось слышать: тевтонские налетчики ничем не лучше оборотней и упырей».

За три дня, проведенных в плену в Катеградском замке, Юргис наслушался и навидался всякого. В катеградских владениях бывшие пахари, непокорные крестьяне ныне были до последнего устрашены, а многих попросту вырезали. А обезлюдевшие поля обрабатывают невольники, захваченные у селов, в Литве, у эстов, трудятся под кнутом тевтонов и их катеградских собратьев по мечу. Ибо, как учат католические священники, угодный господу порядок на земле состоит в полном повиновении людей наместнику папы римского и всем тем, кто ратует за католическую веру. В повиновении всех народов, во всех землях, где только встает и садится солнце. И когда Риму покорится весь мир, настанет тысячелетнее мирное царствие. Со вторым пришествием богоматери и Христа, когда Иисус воцарится над живыми и мертвыми. И папа римский станет править всей землей и каждому назначит его долю.

Самое время было Юргису пожалеть о легкомысленном, глупом своем поведении, о необдуманном стремлении свидеться с катеградским книжником. Рано позабыл он, что не только свет сменяется тьмой и восход закатом, но и в людских делах добрые устремления меняются на жестокие. Не зря предупреждали его близкие к епископу полоцкому люди: вспоминая вчерашнее веселье, не полагайся на завтрашний день.

Вошли дудочники, рожечники с берестяными дудками и козлиными рогами, а также играющие смычком на гиге (вроде лука с натянутыми струнами), кокле (русский назвал бы ее гуслями), тридекснисе — металлическом треугольнике с бубенцами и барабанщики. Остановились поодаль.

— Слуги, несите лавки! — повелели из-за стола.

Парни в посконных рубахах и котах потащили через дверной проем длинные лавки из расколотых пополам стволов с ножками из сучьев. Музыканты и дудочники расселись.

Зазвенели кокле, раскатились в зале голоса музыкантов, ауканье, прищелкиванье. Словно весенним утром перекликались в роще птицы, радуясь жизни. Ударял барабан, как будто дятлы стучали наперебой в самый разгар своей любовной поры. Играли музыканты чужой, незнакомый Юргису напев. Немного походил он на праздничную музыку, какой в Полоцке, на вечевой площади, встречали возвратившихся с брани дружинников, что прогнали напавших для грабежа недругов.

Знать бы хоть, что они тут славят, в Категраде. Не доблесть же тех, кто схватил его, Юргиса-поповича. Может, музыканты призывают людей готовиться к большим предстоящим делам? Может, выйдет сейчас и сказитель, начнет геройскую песнь…

— Хватит! Хватит трещать! — крикнул сидевший по соседству с монахом широкогрудый, важного обличья латгал. — Языческая музыка режет слух служителя церкви святой Марии! Если нет у правителя музыки, угодной католическому богу, пусть проваливают!

— Вон их! — задрал бороду правитель. — Во двор! И подведите полоцкого лазутчика!

— Иди! — подтолкнули Юргиса сторожившие.

— Не здесь! Не здесь! — вскочил монах. — С ним я сам поговорю. В моей келье…

«Значит, есть уже у тевтонского черноризца и своя келья в замке?»

И верно, оказалось у монаха в Категраде подобие кельи; устроили ее в бывшей обители православного священника, в церковке, с которой снесли только луковицу купола и взамен водрузили католический крест. Сохранились от старого — окованная дверь, узкие, со ставнями, окошки, внутри — стена, ранее увешанная образами; ныне не осталось и следа от иконостаса, от богоматери и святителей в золотых окладах. Наверное, золото поделили как военную добычу: так случилось в ерсикской православной церкви.

В Полоцке приходилось Юргису встречать беглецов из других княжеств, из иных монашеских общин, и слышал он от них страшные рассказы о междоусобицах меж последователями разных церквей. Рассказывали: друг другу вцеплялись в волосы, себя только одних провозглашая праведными ревнителями веры Христовой, и со страстью хищников уничтожали церковники ложные, по их убеждению, евангелие и святые писания, и с подобным же рвением — и людей, кто проповедовал несозвучные им заповеди. Беглецы говорили, что своими глазами видели костры, разложенные победителями из «языческих» алтарей и икон. И костры горели, пока не рассыпался в пепел последний свиток, содержавший, как полагали победители, бесовскую мудрость.

«Видно, позвал меня тевтон, чтобы перед лицом моим сжечь размноженные в полоцком епископстве православные молитвы, — решил Юргис. На столике, рядом с подсвечниками, и вправду лежала стопка пергаментных тетрадей, исписанных разными письменами. — Кто же станет жечь? Слуга, сторонний палач или сам черный тевтон?»

— Поткрепис… — Оказывается, тевтон знал немного по-латгальски. Понимал и сказать мог что попроще. Верно, был он из миссионеров, скорее всего из цистерцианцев, коих специально готовили в Даугавпилсском монастыре проповедовать среди православных. Цистерцианцы эти, по слухам, усердно обучались местным наречиям, чтобы обходиться без помощи толмачей, хотя раньше на торжищах вдоль Даугавы, как и в городах южной и западной сторон, водилось немало знатоков, говоривших на разных языках. Они помогали в торговых делах и знали множество тайн, которые людьми умелыми покупались, продавались и в дело пускались.