И ветры гуляют на пепелищах… - [18]

— Изрублю! Растопчу!..

— Растопчем! — не отставал от него Юргис. Вот прозвенела в ольшанике и стрела, пущенная Степой из Юргисова или Микласова лука.

Напавшие не собирались продолжать бой. Протрещали кусты, и две пригнувшиеся фигуры, рыжие словно муравьи, скрылись в зарослях на том берегу.

— Улепетнули! — проворчал Миклас. — Ладно что двое, а не шайка. Надо думать, из грабителей. Не у всякого конокрада под рукой стрелы с калеными наконечниками.

— Скажи спасибо, что в кольчуге. — Юргис отшвырнул чужую стрелу. Степа внимательно разглядывал брошенную теми двумя веревку. Наверное, что-то в ней углядел.

— Пеньковая, свитая туго, в шесть прядей. С двойной петлей, Накинут такую — не высвободишься. В здешних местах так не вьют.

— Такие у иноземных корабельщиков водятся. — Миклас свернул веревку в кольцо (не оставлять же добрую вещь валяться!). — Гляди-ка, тут узел, где срастили две пряди, не такой, как у нас. Такие я видывал на канатах варингов, в снастях их кораблей, когда приставали они в Герциге, у городского торжища.

— Как знать, может и эти — заморские? — размышлял Степа. — Не пробежать ли по их следу? Я мигом, как горностай по снегу.

— Пускай сбегает, — сказал Миклас Юргису. — Вызнать бы не худо.

Он отошел к кустам, сломал две ветки, Юргису и себе: отгонять кровососов. Коней выгнал пастись на середину лужка.

Степа вернулся не скоро, и вовсе не с той стороны, куда уходил. Бежал бегом, запыхался. В руке он держал палку, вроде бы обломок посоха необычного вида. Из черного, словно мореного в иле дерева, с вырезанными крестиками и зигзагами.

— Там… по ту сторону Озера — ров… Бесовы ямы, — переводя дыхание, стал рассказывать Степа, — Полные костей… Доверху… У одной ямы на краю — конская голова, и в лоб ей вбит железный шип. А на площадке над откосом к столбу привязан человек, объеден зверьем и муравьями. На шее у него цепочка с православным крестиком, где бедра были — остатки пояса с медными бляшками. И эта палка сломанная там валялась… Надо думать, говорящий посох, какие бывают у гонцов. В Аулу прискакал однажды вестник из Кокнесе, и у него была похожая.

— Церковный посох. Пастырский, — сказал Юргис.

«Зарница в небесах, зарница в той стороне, куда солнце садится, предвещает невзгоды… — про себя произнес он. — Сполохи сулят беду. Сполохи предупреждают людей: спасайтесь! При красном огне в облаках человеку надлежит держаться тихо, как птенцу, когда матери нет близ гнезда. Со страхом ожидать, что свершится…»

Почему подумалось вдруг про сполохи! Ни в Полоцке, когда собирался на родину, ни в пути, ни на Темень-острове он их не видел. Мысль о сполохах настигла Юргиса внезапно, как удар в подложечку. Война сполохов запала ему в память с детства. С того раза, когда в вечерней тьме над Ерсикским холмом полыхало в небе и вихрем мчались облачные всадники. Тогда все вокруг, и его матушка тоже, стенали и крестились и призывали всех церковных святителей, а также матерей Дома, Полей, Вод, Мать «Старых», духов зверей и змей.

Сейчас не летит по ветру пламя войны, как во времена детства, когда к воротам Ерсики, вынырнув из-за развешанных Матерью Туманов полотнищ, прискакали закованные в железо всадники, рубившие и коловшие всякого, кто попадался на пути. Сейчас не воют на пепелищах по убитым хозяевам оголодавшие псы. Не веет сейчас и гнилостным запахом изо рта Носительницы Мора, от которого падают без памяти люди и скотина и даже листья свертываются и облетают с деревьев. И однако Юргис ощущал подавленность и бессилие, и это пугало его.

Тем временем они добрались до обнаруженного Степой проклятого рва, где у смертного столба обвис прикованный, облепленный муравьями скелет.

Во рву кучами валялись кости, людские и конские. Конских было много, принадлежали они, надо думать, скакунам дружинников, и были брошены сюда вместе с изрубленными телами тех, кто седлал и поил их. Обглоданные зверем, измельченные жерновами Матери Тлена человеческие кости покрылись плесенью, опавшими листьями и хвоей; из нанесенного ветром сора прорастали крапива и репейник.

«Души непогребенных уже сколько времени блуждают в муках по земле и над ней. Бродят вокруг обиталищ своих собратьев-дружинников, латгалов из других краев. Средь бела дня одолевают дремлющего, ночью — спящего. Блуждают и будут блуждать, покуда не истечет назначенный им при рождении срок, не кончится спряденная Матерью Вечности нить их дней и, иссеченные дождями и ветрами, кости их не укроют в канаве плауны и мхи».

Однако и ров с костями был не самым страшным здесь. Притянутый к столбу веревками и цепями, предстал перед ними покрытый муравьями человек, вернее останки его. Обгрызенные лисами, вороньем, другими трупоедами кости и сухожилия, полуоголенный череп с оскаленными зубами. Оскаленными, казалось, в смертной муке.

Словно ручейки воды после проливня, по оголенным костям рук, ног, лица замученного вверх-вниз сновали муравьи. На диво работящие рыхлители земли, уборщики отбросов. Не раз видел Юргис, как быстро объедают они брошенную в муравейник гадюку, которая одним лишь укусом своих зубов убивает и сильного человека, и разъяренного быка. Но крохи-муравьи одолееют гадюку… Не пройдет и время между двумя петушиными криками, а от змеи, что длиннее пояса, остается разве что цепочка позвонков. И ее зароют муравьи в свое обиталище, скроют под аккуратным покровом опавшей хвои.