И тогда я солгал - [63]

— Ты ведь уедешь, Дэниел? — произносит Фелиция. — Ради меня?

Не получается у нее подольщаться. Я прямо отвечаю, что она застанет меня здесь в любое время. Джинни обещаю, что припасу для нее что-нибудь вкусненькое, но она только таращится на меня. Жаль, что здесь нет собаки, чтобы девочке было с кем поиграть. Я так устал, что готов положить голову на стол и уснуть.

— Это та самая кровать? — спрашивает Фелиция, оглядываясь назад. Имея в виду: «на которой она умерла».

— Сама знаешь.

— А вещи ее в сундуке? Ты его открывал?

— Не открывал, — говорю я, не ожидая, что она поверит, хотя это правда.

— Любопытно, что у нее в сундуке. Помнишь, что про нее рассказывали, когда мы были маленькими? Будто она ведьма. Может быть, мне открыть его?

— Не надо.

Фредерик в сундуке или сундук во Фредерике? Я знаю, он не придет, пока Фелиция здесь. Мне ненавистна мысль, что он будет приходить снова и снова, весь в засохшей грязи, как будто для него война не закончилась. И при этом хочу, чтобы он приходил, потому что только так я могу его увидеть.

— Помнишь вигвам? — спрашивает Фелиция.

— Который мы построили?

— Вы с Фредериком не пускали меня внутрь. Я попыталась сделать свой вигвам, но он получился так себе, просто груда веток, сквозь которую проникал дождь. А ты сказал Фредерику: «Пусть заходит».

— Да? — спрашиваю я, как будто начисто позабыл.

— Да. Наверное, тебе стало меня жалко.

— Мне никогда не было тебя жалко.

— Фредерик хотел, чтобы я ушла, но ты подвинулся и освободил мне место. Я сидела не шелохнувшись. Не думаю, что мы чем-то занимались, просто сидели втроем и слушали, как дождь стучит по листьям гуннеры. У тебя был лакричный шнур, и мы откусывали по очереди, пока он не закончился.

Не помню про лакрицу.

— Нас звали, — продолжает Фелиция, — но Фредерик сказал: «Пускай себе зовут. Здесь нас нипочем не отыщут». И не отыскали.

— В конце концов отыскали.

Нас набился целый поезд, парней и мужчин, с ферм, с рыболовецких судов, из угольных шахт. Вижу нас яснее ясного. Фальшивые зубы из апельсиновой кожуры и разговоры о девчонках. Мы еще не бывали за пределами Корнуолла. Это напоминает фотокарточку. Могу увидеть, но не могу пощупать. Возможно, поэтому я многого не могу припомнить. Мы не были добровольцами: нас призвали. Выковыряли из наших раковин.

— Жаль, что у Джинни нет братика, — говорит Фелиция. — Ей нужна компания. Хотя ей нравится Долли. Они всегда смеются — хохочут и хохочут на кухне. Никогда бы не подумала, что они подружатся.

Я трясу головой. Если кого-нибудь интересует мое мнение, то Долли Квик — просто гадюка. Фредерик однажды рассказал мне, что древние греки держали ручных змей. Может быть, Долли Квик — ручная змея Фелиции?

— Почему ты улыбаешься?

— Фредерик однажды кое-что мне сказал.

Фелиция смотрит на Джинни.

— Она клюет носом.

— Можем уложить ее в кровать.

— Она не тяжелая. И что он сказал?

— Про древних греков.

— Только не это.

— В чем дело?

— Девочки не могут изучать греческий. У них на это не хватает мозгов, а тем девочкам, которые пытаются походить на мальчиков, удается только потерять женственность. — Ее глаза раздраженно вспыхивают. Я слышу голос мистер Денниса, звучный и самодовольный. Фелиция хорошо передразнивает.

— «Воспой, о богиня, — говорю я, — гнев Ахилла, Пелеева сына, навлекший на ахеян бесчисленные бедствия. Многие храбрые души отправил он в Аид, и многих героев отдал на поживу псам и стервятникам».

— Что это, Дэн?

— Гомер, начало «Илиады».

— Ты же не знаешь греческого, Дэн?

— Это перевод Сэмюела Батлера,[28] из библиотеки твоего отца. Тебе понравится, Фелиция: Сэмюел Батлер считал, что «Одиссею» сочинила женщина.

— Правда?

«Многие храбрые души отправил он в Аид…» Я уже много лет не задумывался над этими строками. Они всегда пробирали меня насквозь, а вот теперь — навряд ли. Отправились в Аид — как будто гнались за лондонским омнибусом.

— Твой отец думал, что математика тоже не для девочек?

— Никогда не спрашивала. Помнишь тьютора, которого наняли Фредерику на летние каникулы?

— Да.

Я никогда не видел стервятников, разве что на картинках в «Нэшнл Джиогрэфик» у Деннисов. А вживую — только ворон и сарычей, которые лениво парили по небу и клонились с крыла на крыло, глядя вниз, на землю. И крыс.

— Ну и что там про тьютора?

— Я однажды видела, как он плакал в комнате для занятий, положив голову на стол. Просто плакал без умолку.

— Что ты сделала?

— Тихонько отошла. Думаю, он меня не услышал. Я испугалась.

— Рассказала кому-нибудь?

— Только Фредерику. Он засмеялся, а потом сказал, что это, наверное, из-за того случая, который произошел в комнате для занятий.

— Из-за какого?

Фелиция смущается и опускает глаза.

— Тьютор положил руку ему на…

Я живо представляю себе это.

— И что сделал Фредерик?

— Ничего. Сказал, что в школе такое случалось постоянно.

— Наверное, тьютор боялся, что он расскажет отцу.

— Не знаю.

Фредерик наверняка позабыл об этом на следующий день. «В школе такое случалось постоянно».

— Тьютор должен был заниматься с Фредериком греческим, — говорит Фелиция. — Но после того случая мы гуляли, сколько хотели.

Я напряженно вглядывался в страницы учебника Фредерика по греческому, но вскоре бросил это дело. В греческом мне разобраться было не под силу. Зато я прочитал «Илиаду» по-английски, а потом и «Одиссею». Мне было пятнадцать, и я не знал, как произносить греческие имена; и до сих пор не знаю. Но когда все происходит у тебя в голове, разницы нет. Слова врывались в мою голову. Я чувствовал, как они отпечатываются в моей памяти, будто следы.