И тогда я солгал - [32]

Думаю, Фелиция простила меня за слова, что она никогда не поедет в Кембридж. По крайней мере, она снова садится за один стол со мной и подпирает голову.

— Тебе пора идти, — говорит она. — Ты помнишь мою бабушку, Дэн?

На самом деле она приходилась Фелиции не бабушкой, а прабабушкой. Она была восьмидесяти с лишним лет от роду, дряхлая и молчаливая. Как она говорила, я, пожалуй, не слышал, зато видел, как она ела. Ей давали мелко накрошенный хлеб с молоком, который она гоняла между деснами, потому что зубов у нее не было. Она явилась из других времен, когда Деннисы еще не разбогатели и не построили Альберт-Хаус. Однажды она умерла, ее положили в маленький гробик, похожий на детский, и похоронили. Опустился туман, и я подсматривал за похоронами из-за кладбищенской стены. Фелиция, вся в черном, глядела на меня.

— Она оставила Фредерику десять тысяч фунтов, — говорит Фелиция, — и теперь они переходят мне.

— Откуда у нее столько?

— Не знаю. Мой прадед был в Индии. Я хочу, чтобы ты взял половину, Дэниел!

У меня перехватывает дыхание.

— Этого хотел бы Фредерик. Ты сможешь выучиться. Сможешь сделать все, что захочешь. Сможешь уехать, куда захочешь. Здесь тебя ничто не держит.

Она смотрит на меня, и я задумываюсь, понимает ли она, насколько жестоко это звучит: как будто она для меня ничто и не хочет быть ничем. Как будто нас ничто не связывает. Только Фредерик…

Я снова под землей.

Фредерик дышит тяжело, почти хрипит. Он опирается на меня. Конечно, они снова займут воронку. Некоторые из наших отступили в безопасное место, потому что не погибли и не угодили в ловушку, как Фредерик, который не может двинуть ногами. Я видел, как Чарли Хассел полз в неправильную сторону, и глаза его заливала кровь. Он извивался, точно разрубленный червяк. Я ничем не помог Чарли, даже не вытер кровь, чтобы он мог видеть. Тем утром он сварил в котелке чай, крепкий, черный и сладкий, и я зачерпнул целую кружку.

— Фредерик, — говорю я ему на ухо, — не засыпай. Нам нельзя здесь оставаться.

Они бросят сюда гранаты, они ничем не рискуют. Сам бы я так и сделал. Воронка глубокая, но недостаточно глубокая, чтобы скрыть нас. Мертвый, гнилой запах воды. Запах Фредериковой крови. За нашими спинами — мокрая стена земли, сочащаяся слизью.

Фелиция ждет.

— Твоя бабушка никогда со мной не разговаривала, — говорю я. — Даже не знала о моем существовании.

— Она и с нами не разговаривала, — поспешно отвечает Фелиция.

— Наверняка она иногда с тобой говорила.

— Она говорила, чтобы я сидела ровно. Слышу, как сейчас: «Сядьте ровно, мисс». Я всегда задавалась вопросом, знает ли она, как меня зовут.

Я вспоминаю порыжелые черные платья, которые носила эта старуха, однако же она скопила десять тысяч фунтов. Если бы она тогда вынула свои банковские билеты и дала мне сто фунтов, я бы тотчас ринулся домой. Ворвался бы в дом, едва не лишившись дара речи. В тот же вечер накупил бы бараньих ребрышек, которые обожала моя мать. Мы набили бы наш очаг углем. Моя мать осталась бы дома и не пошла бы никуда делать уборку. Сто фунтов позволили бы ей остаться в живых. А теперь Фелиция говорит, что я могу взять пять тысяч.

— Я не хочу этих денег, Фелиция, — говорю я. Черная злоба вскипает во мне, словно смола для дорожных работ. Не знаю, что я наговорю, если останусь здесь еще хоть на минутку. Со скрежетом отодвигаю стул назад и встаю. Она тоже встает и крепко стискивает руки перед собой.

— Я тебя обидела… — произносит она.

Мне нечего ей ответить. Я хочу разобрать этот дом по кирпичику, как она сказала. На Фелицию я не сержусь. Безупречный овал ее лица обращен ко мне, ее глаза почернели от страдания. Я помню, какой дикаркой она была — будто мак или календула, неприхотливый маленький цветочек, что вырастает сам по себе где-нибудь на отшибе. Я помню, как она бегала по садовым дорожкам, зажав в горстях свои пыльные сокровища, — наверное, камушки и ракушки, она никогда их не показывала, — а потом возилась около кустов крыжовника, мурлыча песню без слов. В ту пору я смотрел на нее краем глаза, редко когда прямо, потому что мои взоры притягивал Фредерик.

9

Для достижения решительного успеха следует оттеснять неприятеля от оборонительных сооружений и разбивать его войска на открытой местности.

Я знал, что сегодня он будет в изножье моей кровати, и вот он здесь. Голова его склонена. Он стоит ко мне спиной, глубоко задумавшись, удалившись в такие края, куда вовек не дотянуться даже тому, кто его очень хорошо знает. Что такое душа, я понял еще совсем юным. Я вместе со всеми остальными пел о душе в церковных гимнах. Знал, что у меня есть душа, так же как знал, что у меня есть желудок. Но это ничего не значило, пока однажды я не увидел свою мать сидящей в кресле возле незажженного очага, а ее глаза были открыты, как будто она смотрела на противоположную стену. Но она никуда не смотрела. Если бы я окликнул ее, она повернулась бы и снова стала моей матерью. Я ее не окликнул. Она была далеко, и я не мог прийти к ней. Тогда я кое-что осознал: существует одиночество, которое, словно мороз, обжигает руку, когда с ним соприкасаешься. Она была далеко, и я не мог приблизиться к ней, не разрушив того, что ее удерживало. Когда я впервые прочел: «Душа моя, за звездным небом есть дальняя страна»,