И так же падал снег - [110]

— Данинка! — вскрикнул он. — Смотри — ландыши! — И стал срывать их левой рукой, осторожно собирая в горсть правой — по одному стебельку. И они словно звенели своими белыми колокольчиками.

А она стоит, прислонившись спиной к стволу дерева: «Господи! Наконец-то, он пришел в себя… Сколько она вытерпела с ним! Два месяца беспрерывного массажа, в который он отказывался верить, кривил от боли губы: «Упражняйтесь, сестра, упражняйтесь!» Зарывался головой в подушку, чтоб не выдать слез, не показаться слабым. Ведь он с Ленинградского фронта! Солдат, добровольцем ушедший на передовую — с четвертого курса энергетического института!

Лаце был ранен 23 февраля 1943 года. Лежал в медсанбате в гипсе (сквозное пулевое ранение чуть выше локтя). Их эшелон чуть ли не месяц добирался до Казани. Перевязку в пути раненым никто не делал. Весь персонал — врачи и сестры — валились с ног: надо было сделать восемьсот операций в перевязочном пункте госпиталя!..

При первой же встрече с Лаце Даня поняла, что этот высокий, стройный латыш, с серыми, холодноватыми глазами будет не из легких больных. Подчеркнуто вежливый, немногословный, он как бы держал всех на дистанции, не позволял никому «копаться» в его душе и только требовал одного: правды. Он опасался анкилоза — неподвижности суставов, тревожился за свое будущее: ведь он — по существу — инженер. Если не на фронт — на производство. А что делать ему без правой руки? К тому ж, хирурги настаивали на ампутации и этого скрыть от него было невозможно.

На пути к операционному столу встала тогда медсестра Дания Шафигулловна Уразаева. Она буквально вымолила его у хирургов, взамен ножа предложив массаж…

Ежедневно, по тридцать-сорок минут, она массажировала руку Лаце, и молодые офицеры, которые лежали вместе с будущим инженером в палате, молча и сосредоточенно наблюдали за ее движениями: «Сущая ерунда — этот массаж! Просто медсестра втюрилась в симпатичного, интеллигентного латыша и не оставляет его в покое».

Дане нужно было набраться мужества и твердости духа, чтоб перебороть скепсис Льва Лаце и разрядить атмосферу недоверия, которая устоялась в палате с той минуты, как была снята лангетка с руки упрямого, не верящего ни во что латыша.

Здесь он был старшим, его взгляд разделяли и молодые лейтенанты, солидарные с ним во всем: «Зачем зря мучить человека? Надо говорить правду!»

А она верила в свой метод, и нужно было вдохнуть эту веру в больного, иначе все ее старания будут напрасны. Ну, а что касается подозрений, на них — наплевать! Результат снимет все. Только бы Лаце поверил в ее чудодейственный массаж…

Иногда он даже покрикивал от боли, зарывался лицом в подушку: ложный стыд перед товарищами! Она его хорошо понимала: бывалый солдат — и вдруг эта «слабость».

Особой симпатии Даня к нему не питала, одно только чувство руководило ею: выходить больного во что бы то ни стало и, конечно, доказать свою правоту. Она была молода и так же упряма. Ей не хотелось сдаваться.

«Нашла коса на камень! — усмехались ребята. — Посмотрим кто кого…»

И вот все муки позади. Они на опушке леса. Он подносит ей букет ландышей:

— Это — тебе! Первые цветы, которые я сорвал, тебе!..

Он смотрит на нее пристально, в упор. И нет в его глазах колючих зрачков, нет того стального блеска, который всегда отталкивал Данинку, а словно растворилось в них высокое небо и они стали совсем-совсем голубыми.

«Как может измениться цвет глаз!» — удивляется она и слегка отступает от него. Но он в каком-то беспамятстве привлекает ее к себе, целует в лоб, в щеки, ищет губы…

Она не отвечает на его поцелуй. Придя в себя, Лаце стоит перед ней, опустив голову.

— Но почему, почему?.. Я же — от всей души! Хочу, чтоб мы всегда, на всю жизнь…

— Не надо, Лаце, у меня есть… друг, он пишет мне с фронта, я его жду.

— Но неужели ты так и останешься для меня только медицинской сестрой? Так нельзя, Данинка!..

В последние дни Лаце не стеснялся своих чувств, гордо и напоказ «носил» ее косынку, которую она подарила ему для перевязки руки. Вместе ходили в клуб, гуляли по аллеям парка…

Потом он часто писал ей, и все на открытках с ландышами и незабудками.

И вот теперь она едет на Рижское взморье, едет отдыхать по санаторной путевке, надеясь встретиться с Лаце, теперь инженером-диспетчером по снабжению энергией транспорта, совсем другим человеком. Встретит ли он ее, узнает ли в ней «свою Данинку»?

И все в купе волнуются за нее: «встретит ли, узнает ли ее человек, которого она выходила в дни военного лихолетья?»

Но Лев Лаце писал, что помнит Васильевский лес, помнит ландыши, собирается в отпуск и ждет ее этим летом. Возможно, все это продиктовано чувством благодарности: он всегда был вежлив и корректен, но несколько строчек обнадеживали:

«Сейчас в наших краях, — писал он, — ландыши в полном расцвете, и всегда они мне говорят о Васильеве, о моей дорогой Данинке, о нашем ландышевом лесу…»

Белый букет стоял в банке, на столике, и вздрагивал от каждого толчка поезда.

Лев Лаце встретил Даню на перроне. По букету цветов, с которым Даня стояла у окна вагона, он уже догадался, что это она!

И когда Дания Шафигулловна услышала его голос: — Данинка! — они поняла, что ничего им не забыто, что прошлое никуда не ушло, оно связалось с будущим и — может быть — навсегда…