И снова я к тебе вернусь… - [93]

Пошли вы ко всем чертям, дорогие товарищи, или кто там есть. Вы все сделали для того, чтобы страх рождался вместе с нами и уходил вместе с нами. Чтобы человек чувствовал себя блохой; мерзкой, ничего не значащей на Земле тварью, случайно и бесцельно появившейся на свет. Вся цивилизация — большой собор Святого Петра, пугающий и огромный. Чем выше божественные статуи, тем сильнее человек ощущает свое ничтожество.

Завтра все вместе поедем к Костику встречать Новый год. Костина дача, большой компанией. Кроме Славки, конечно. Возвращение только второго числа, и теперь одна задача — надо как-то дожить до второго января две тысячи шестнадцатого года, с надеждой застать ее живой.

Я ушла, ни разу не обернувшись.

В ту ночь приснилась наша санитарка из приемного покоя, любимейшая Алина Петровна. Страшное месиво из окровавленных тел после очередного ДТП, весь приемник заставлен каталками; суматоха, стоны, падающие в обморок мамаши. Алина Петровна проталкивает пятую точку сквозь узкие проемы; волочит по полу широкую швабру, добротно обмотанную старой половой тряпкой. Таким способом она собирала между каталками грязь и кровь, злобно проезжаясь по ботинкам испуганных родственников.

— Да что б ты провалился, господи. И что б тебя так же, да еще с десяток раз.

Тридцать первого ровно в семь часов утра Славка прислал эсэмэс. «Не падай духом, мать. Мы с тобой существуем». Всего несколько слов, и сразу появились силы встать с кровати. В девять я заехала к подруге Иванцовой, оставила пакет с лекарствами на все выходные, очередные десять тысяч, да еще два больших пацанских конструктора. Если бы у меня был сын, покупала бы такие каждый день. Потом вернулась домой, собираться в дорогу. Около десяти приехала Катерина, помогла загрузить вещи, и уже в три часа дня весь народ распаковывал багажники во дворе Костиной дачи. Праздники прошли хорошо и спокойно; ночью тридцать первого сразу после боя курантов побежали на сельский пруд, запускали всем миром петарды; счастливые огни освещали ледяную поверхность почти до двух ночи. Первого числа жарили мясо и топили баню, снова сидели допоздна за политическими дебатами и попытками предсказать курс доллара хотя бы на ближайшие полгода. Костик не отставал; пил, ел и спорил наравне с окружающими. Утром второго января Сергей воспользовался отсутствием хозяина на кухне и призвал всех собираться.

— Народ, поехали по домам. Он от нас устал, надо дать возможность посидеть в тишине. И потом, ему послезавтра на химию.

По пути домой я вспомнила асрянскую речь про наше коллективное мужество, принятие Костиной болезни без страха и с активным желанием помогать. Последние два дня только подтвердили Иркино мнение на все сто, если бы не маленький комментарий от Сергея Валентиновича.

— Как же хорошо, что ни у кого, кроме нас и Асрян с Сашкой, нет медицинского образования.

— Почему это?

— Знаешь, в таких ситуациях я часто думаю — медицинское образование — это большое зло. Простой народ на Костика смотрит и думает — что за рак? Костя ходит, спит, ест, даже выпивает, смеется. Значит, все хорошо. А мы с тобой картинки его последней компьютерной томографии представляем, особенно когда он коньячку наливает или сигарету в зубы берет. Наш театр нам гораздо дороже обходится.

— Ты прав, Сергей Валентинович.

Оставшуюся дорогу молчали и слушали музыку, каждый свое — я в Славкиных наушниках, Сергей — радио. В тот день меня ждало самое важное дело. Предстоящий ночной поход в соседнюю квартиру был гораздо важней, чем состояние Костика, потому что его жизнь не зависела от меня никаким образом, а вот жива ли теперь моя «соседка» — это касалось доктора Сокольникову напрямую. Как только Сергей заснул, я трясущимися руками вытащила из-под Катькиной пустующей кровати мешок с ампулами, проверила, есть ли запасная ампула адреналина, и потихоньку открыла дверь.

Боже, или кто там есть, не отвернитесь прямо сейчас. Пусть дверь откроется.

Мне повезло — знакомый приторный запах, сквозняк по ногам и пустой темный коридор; еще пара метров — она сидела за столом и что-то писала, обмакивая старое потрепанное перо в огромную чернильницу. Та же ужасная ночная сорочка, шерстяные носки и огромный серый пуховый платок.

Живая.

Даже переползла с кровати к столу, даже ела сегодня — под тонкой салфеткой тарелка и столовый прибор. С одного взгляда ясно — лихорадки нет, а если и есть, то небольшая. Она попыталась подняться на ноги и обнять свою галлюцинацию, но я не дала — в приказном порядке положила в кровать, быстро вколола новую порцию антибиотиков и постаралась поскорее уйти. Страшное чувство неловкости; потому что доктору просто повезло, не умеет доктор правильно лечить туберкулез.

Разве можно принимать благодарности за спасение своей собственной души. Это должно быть в списке страшных грехов, их вовсе не семь, а целых восемь.

Дома в кровати вспомнила заведующего второй хирургией. Любил дядька проехаться по молодым докторам, особенно по новому нейрохирургу Сухареву.

— Вот же сволочь… а, Слава Дмитриевич?! Ведь по краешку сегодня прошелся… кто ж на себя такие опухолины берет, почти на полбашки, мать твою за ногу… Везунчик, точно… На низком бреющем полете, как говорится… Упрямый, паразит.