И прольется кровь - [49]

– Я не раскаиваюсь. Сейчас не раскаиваюсь и потом не буду. Так что если то, что мы делаем, смертный грех, то я буду гореть, потому что о прощении просить не собираюсь. Единственное, в чем я раскаивалась за последние сутки… – она повернулась ко мне, – это в том, что позволила тебе уйти.

Ночью резко похолодало; наверное, наши щеки и лоб горели от жара, исходящего от хижины.

– Спасибо, что не сдался, Ульф. – Лея провела рукой по моей горячей щеке.

– Хм. Не Юн?

Она прижалась ко мне. Ее губы находились совсем рядом с моими.

– Принимая во внимание этот план, мне кажется, будет лучше, если мы продолжим называть тебя Ульфом.

– Кстати, об именах и планах, – сказал я. – Ты выйдешь за меня замуж?

Она бросила на меня резкий взгляд:

– Ты делаешь мне предложение сейчас? В то время, когда мой муж превращается в пепел прямо у нас на глазах?

– Так практичнее всего, – сказал я.

– Практично! – фыркнула она.

– Практично. – Я скрестил руки на груди и посмотрел на небо, потом на часы. – Кроме того, я люблю тебя так, как никогда не любил ни одну женщину, и я слышал, что лестадианцам нельзя даже целоваться, пока они не поженятся.

В воздух поднялся столб искр, когда крыша рухнула внутрь дома, вслед за ней повалились и стены. Лея притянула меня к себе. Наши губы встретились, и в этот раз никаких сомнений не было.

Это она меня поцеловала.

Когда мы торопливо возвращались в деревню, у нас за спиной хижина уже лежала в дымящихся руинах. Мы договорились, что, пока она собирает вещи, забирает Кнута от бабушки с дедушкой и подгоняет «фольксваген», я буду прятаться в церкви.

– Не бери много вещей, – сказал я, похлопывая себя по поясу с деньгами. – Мы купим все необходимое.

Она кивнула:

– Не выходи на улицу, я войду и заберу тебя.

Мы расстались на гравийной дорожке, в том самом месте, где я встретил Маттиса в ночь приезда в Косунд. Казалось, с того времени прошла целая вечность. И сейчас, так же как и тогда, я толкнул тяжелую церковную дверь, подошел к алтарю, остановился и посмотрел на распятого.

Правду ли говорил дед, утверждая, что нельзя отказаться от бесплатного, что именно поэтому он поддался суевериям? Или же мои молитвы на самом деле были услышаны и парень на кресте меня спас? В долгу ли я у него?

Я вздохнул.

У него? Это ведь долбаная деревянная кукла. В долине Транстейна есть камни, которым поклоняются, и они наверняка работают так же хорошо.

И все же…

Черт.

Я уселся в первый ряд и задумался. И не будет слишком пафосным сказать, что я размышлял о жизни и смерти.

Спустя двадцать минут громко хлопнула дверь. Я повернулся. В церкви было слишком темно, и я не мог разглядеть вошедшего. Но это не Лея, слишком уж тяжелая поступь.

Йонни? Уве?

Сердце зашлось бешеным стуком, пока я пытался понять, зачем выбросил свой пистолет в море.

– Ну? – Гласная прозвучала протяжно. Я хорошо знал этот низкий голос. – Разговариваешь с Господом? О том, правильно ли то, что ты делаешь, насколько я понимаю?

По какой-то причине сейчас, когда отец Леи только что вылез из кровати, я находил в нем больше ее черт. То немногое, что у него оставалось из волос, было причесано не так хорошо, как при наших предыдущих встречах, а рубашка была застегнута криво. Из-за этого он казался не таким грозным, но в его тоне и выражении лица было что-то, говорившее мне, что он пришел с миром.

– Я еще не по-настоящему верующий, – сказал я. – Но больше не исключаю, что я в сомнениях.

– Все сомневаются. А больше других – верующие.

– Вот как. И вы?

– Конечно, я сомневаюсь. – Якоб Сара со стоном уселся рядом со мной. Он не был крупным, и все-таки казалось, что скамья прогнулась. – Вот почему говорят «верить», а не «знать».

– Даже проповедник?

– Особенно проповедник. – Он вздохнул. – Проповеднику каждый раз приходится встречаться с собственной убежденностью, когда он собирается проповедовать Слово. Он должен чувствовать его, потому что знает, что сомнение и вера вызовут дрожь его голосовых связок. Верую ли я сегодня? Достаточно ли я верую сегодня?

– Хм. А если подняться на кафедру проповедника, недостаточно веруя?

Он провел рукой по подбородку:

– Тогда ты должен думать, что жизнь христианина хороша сама по себе. Что самоотречение, отречение от греха имеют значение для человека даже в его земной жизни. Так же, я читал, спортсмены считают, что боль и усталость после тренировок ценны сами по себе, даже если спортсмены никогда ничего не выиграют. Если Царствия Небесного не существует, то существует, во всяком случае, хорошая, безопасная жизнь христианина. Мы работаем, довольствуемся малым, принимаем возможности, предоставленные нам Богом и природой, заботимся друг о друге. Знаешь, что мой отец, тоже проповедник, говорил о лестадианстве? Что если сосчитать тех людей, кого это движение спасло от алкоголизма и распада семей, то одно это сможет оправдать проповедование лжи.

Он глубоко вздохнул.

– Но так бывает не всегда. Иногда за жизнь в соответствии с Писанием приходится платить больше, чем надо. Так было с Леей… Такой я в своем заблуждении сделал жизнь для Леи. – Голос его слегка задрожал. – Мне потребовалось много лет, чтобы понять это, но отец не должен никого заставлять жить в браке с мужчиной, которого ненавидишь, с мужчиной, который поднимает на тебя руку.