И пришло разрушение… - [13]

— Правда, милая, правда. Ах, что только было, просто слов не хватает рассказать.

— Значит, твой чи хорошо тебя хранит. А как поживает моя дочь Эзинма?

— Хорошо, сейчас она здорова. Может быть, и останется в живых.

— Думаю, что останется. Сколько ей лет?

— Около десяти.

— Ну, так я думаю, она будет жить. Если они не умирают до шести лет, то обычно выживают.

— Я все время молюсь, чтобы она выжила, — сказала Эквефи с тяжелым вздохом.

Женщину, с которой она разговаривала, звали Чиело. Она была жрицей Агбалы — Оракула Холмов и Пещер. А в обычной жизни это была вдова с двумя детьми. Они с Эквефи очень дружили и торговали на базаре под одним навесом. Чиело любила Эзинму, единственную дочь Эквефи, и называла ее «моя дочь». Часто, покупая бобовые лепешки, она давала несколько штук Эквефи для Эзинмы. Вряд ли кто-нибудь, увидев Чиело в повседневной жизни, поверил бы, что она и есть та самая женщина, которая пророчествует в святилище Агбалы.

Барабанщики снова взялись за палки, и воздух задрожал и напрягся как натянутый лук.

Противники стали лицом друг к другу по обе стороны свободной площадки. Затем от одной команды отделился юноша, приплясывая, пересек площадку и указал на того, с кем он хочет бороться. Оба борца вместо доплясали до середины площадки и здесь схватились в поединке.

В каждой команде было двенадцать борцов, и вызов на бой делала поочередно то одна, то другая сторона. Двое судей неотступно наблюдали за схваткой, если они решали, что силы у борющихся равны, борьба прекращалась. Так, вничью, закончилось пять схваток. Однако по-настоящему волнующими были те минуты, когда один из борцов клал своего противника на обе лопатки. Тогда мощный рев толпы поднимался к небу и оглашал все вокруг. Его слышали даже в соседних деревнях.

Последняя схватка была между предводителями обеих команд. Они считались лучшими борцами всех девяти деревень. Зрители гадали, кто же станет победителем в этом году. Одни говорили, что Окафо сильнее, другие утверждали, что ему ни за что не сравниться с Икезуе. В предыдущем году ни один из них не смог одержать верх, несмотря на то, что судьи, вопреки обычаю, продлили состязание. Это были борцы одной школы, и оба предугадывали заранее, как будет действовать противник.

Уже смеркалось, когда они начали бороться. Неистовствовали барабаны, неистовствовал народ. Когда двое юношей вышли, приплясывая, на середину площадки, зрители ринулись вперед. Пальмовые ветки были бессильны.

Икезуе протянул правую руку. Окафо схватился за нее, и они сошлись. Завязалась яростная борьба. Икезуе стремился упереть в землю позади Окафо свою правую пятку, чтобы отбросить его назад искусным резким движением. Но все, что замышлял один, было понятно другому.

Надвинувшаяся толпа поглотила барабанщиков, и чудилось, что их исступленные ритмы, — это не что иное, как биение сердца самой толпы. Теперь борцы стояли почти неподвижно, крепко схватив друг друга. Только на руках, на бедрах и на спинах напрягались и ходили под кожей мускулы. Похоже было, что силы их равны. Судьи уже двинулись, чтобы их разнять, как вдруг Икезуе, в порыве отчаяния, быстро опустился на одно колено и попытался перебросить противника назад через голову. Он горько просчитался. В следующий момент быстрый, как молния Амадиоры, Окафо занес правую ногу над головой своего соперника.

Толпа испустила громоподобный рев. Сторонники Окафо подхватили его и понесли с поля на плечах. Они громко пели ему хвалебную песнь, и женщины хлопали в такт:

Кто за нашу деревню сразится?

Окафо за деревню сразится.

Не поверг ли он сто борцов?

Он поверг четыреста борцов.

Не поверг ли он сто Котов?

Он поверг четыреста Котов.

Так зовите его сражаться за нас.

Глава седьмая

Вот уже три года жил Икемефуна в доме Оконкво, и старейшины Умуофии, казалось, забыли о нем. Он рос быстро, как стебелек ямса в пору дождей, и был полой жизненных сил. Он сроднился со своей новой семьей. Для Нвойе он стал как бы старшим братом; с появлением Икемефуны мальчик словно пробудился к жизни, почувствовал себя взрослым. Они больше не проводили вечера в хижине у матери, занимавшейся стряпней, а сидели у Оконкво в его оби или ходили смотреть, как он надрезает пальму, чтобы приготовить к вечеру вино. Теперь Нвойе бывал очень доволен, когда мать или другие жены Оконкво поручали ему трудную домашнюю работу, которую выполняли обычно только мужчины: колоть дрова или толочь что-нибудь в ступе. Правда, выслушав такую просьбу, переданную через младшего брата или сестру, Нвойе всегда представлялся страшно раздосадованным и громко ворчал что-то насчет женщин и хлопот с ними.

Оконкво в глубине души радовался, замечая перемену в сыне, и знал, что благодарить за это надо Икемефуну. Ему хотелось, чтобы Нвойе вырос сильным и решительным и сумел бы распоряжаться отцовским хозяйством, когда он, Оконкво, умрет и отойдет к своим предкам. Он хотел, чтобы сын его стал богатым человеком, чтобы зернохранилище его было всегда полно, — тогда предки регулярно будут получать от него жертвоприношения и будут сыты. Поэтому Оконкво всегда радовался, слыша, как Нвойе ворчит на женщин, — значит, со временем он сможет управлять женской половиной дома. Как ни богат мужчина, если он не умеет держать в повиновении своих жен и детей, — в особенности жен, — его нельзя назвать настоящим мужчиной. Он похож на человека, о котором поется в песенке: у него было десять жен и еще одна, а вот похлебки, чтобы заесть фуфу, не хватало.