И придут наши дети - [120]

Прокоп продолжал ровным голосом:

— Страницы тринадцать, четырнадцать и пятнадцать принадлежат экономическому отделу. Не хочу обижать своих коллег, но в этом номере они ничем не блеснули. Смотрите… выполнение плана за первое полугодие… дальше… о недостатках в капстроительстве… С цифрами здесь полный порядок, план выполняется… но при этом квартир у нас мало, товаров не хватает, цены растут… На что нам эти розовые очки?!

— Не понимаю, как ты все это себе представляешь, — снова вмешался Клиштинец, и в его голосе чувствовалось раздражение. — Как мы должны писать о выполнении плана? Ты прекрасно знаешь, как здесь нужно взвешивать каждое слово…

Прокоп как-то неопределенно пожал плечами.

— Я знаю, что это непросто. Говорить правду — это всегда самое трудное. Но ведь мы даже и не пытаемся…

— Пока на этом остановимся, — раздался голос главного редактора. — А то наше совещание превращается в философский клуб…

Прокоп украдкой взглянул на часы.

— Смыслом каждого такого совещания является обсуждение, дискуссия. Если я критикую, я делаю это в интересах газеты. Было бы очень жаль, если бы мои слова воспринимались как личные выпады. У меня и в мыслях этого не было…

— Не надо оправдываться, — забормотал Клиштинец. — Тебя никто не обвиняет.

— Страницы отдела культуры, — помолчав, продолжал Прокоп. — Литература. Это приятно освежает… Я за то, чтобы в каждом номере мы давали литературные отрывки.

— Приятно слышать, — отозвалась Клара Горанская.

— Это зависит от обстоятельств, — произнес ответственный секретарь. — Иногда мы вынуждены забрать у отдела культуры литературные страницы и дать более важные материалы.

— А что может быть важнее культуры? — спросил Даниэль Ивашка и покрутил головой. — Ничего нет важнее культуры. И притом она за все расплачивается… Надо вычеркивать — так из культуры, надо экономить — так на культуре… Но то, что мы сегодня сэкономим на культуре, завтра мы будем вкладывать в исправительные учреждения и тюрьмы…

— Да брось! — запротестовал Освальд. — Надеюсь, ты не думаешь, что один рассказ может перевоспитать нацию и что наши бравые ребята, прочитав стихотворение, перестанут воровать, обманывать, шляться по бабам, мошенничать… Это же наивно!

— Мы сегодня задаем слишком много вопросов, — сказал главный. — Газета существует для того, чтобы задавать вопросы, но вы, так же как и я, знаете, что газета не всесильна. Точно так же обстоит дело и с литературой.

Прокоп указал на газету.

— Прочитайте внимательно беседу Крижана. Это вопросы, о которых мы тут говорим. Тревожные вопросы… Например, в чем смысл человеческого труда? В чем смысл человеческого существования? Зачем мы здесь? Какова цена нашего счастья, наших страданий? Вы скажете, это банальности. Смотря как спрашивать. — Он хотел глотнуть кофе, но чашка оказалась пустой. Он отодвинул ее. — У меня больше нет замечаний. — Он сложил газету, отодвинул ее в сторону. — Я хочу подвести итоги своего выступления по номеру. Мы выпустили средний номер, хотя в нем есть несколько отличных материалов. Считаю самыми удачными статьи об охране окружающей среды. Мы должны систематически возвращаться к этой проблеме. Надеюсь, вы согласитесь со мной, а если вы с чем-то не согласны, мы можем потом обсудить…

— Благодарю за разбор, — главный редактор задумался и постучал костяшками пальцев по столу. — Многие проблемы мы уже обсудили, хотя дискуссия еще не начиналась. Но я предлагаю десятиминутный перерыв, согласны?

Не дожидаясь ответа, он с трудом поднялся, с минуту постоял, и, когда остальные стали подниматься, отодвинул стул, и, ни на кого не глядя, вышел из комнаты.

Они встретились в коридоре: Матлоха выходил из своего кабинета, а Мартин Добиаш собирался как раз войти к нему.

— Тебе что-то нужно? — спросил директор. — Я тороплюсь. Меня вызывают в район… Из-за аварии.

Добиаш запнулся.

— Вы знаете, я хотел…

— Только быстро. У меня нет времени на церемонии…

— Я хочу попросить вас… Речь идет о Прокопе. Не звоните в Братиславу!

Директор удивленно молчал. Они вдруг оба почувствовали взаимную неприязнь и напряжение, смотрели друг на друга, не зная, что сказать.

— Я уже написал письмо, — наконец опомнился директор. — Пусть решают там, наверху. Я хотел тебе помочь. — На его лице вдруг сразу проступила усталость.

В дверь заглянула секретарша.

— Товарищ директор! Братислава. Сказать, что вы уже ушли?

Добиаш, не попрощавшись, отошел. Матлоха грустно глядел ему вслед и, когда тот свернул за угол, бросил секретарше:

— Переключите на мой кабинет.

Михал Порубан воспринимал все как отдаленное эхо приглушенных звуков и голосов, он видел все смутно, будто в плохо сфокусированном кадре. Слегка удивленно он оглядывал комнату, набитую людьми, длинный стол и расставленные на нем тарелки с бутербродами, бутылки пива и пепельницы с дымящимися сигаретами. Вокруг стола сидели сотрудники редакции, смеялись, разговаривали, кто-то даже пытался запеть, кто-то что-то выкрикивал. Рядом сидела Гелена Гекснерова, прикрывая лицо букетом и постоянно вытирая мокрые глаза и покрасневший нос. Порубан смутно помнил, что он что-то говорил о своей многолетней секретарше, о ее надежности и верности редакции, о ее редких человеческих качествах, ведь в такие минуты не принято говорить о прошлых ссорах, потом говорил об ее отношении к коллективу и о том, что ее любили, что она была душой редакции и что им всем трудно будет свыкнуться с ее отсутствием. Все это время Гелена хлюпала в большой носовой платок и ни на что не реагировала. Сотрудники выстроились в очередь и, растроганные, один за другим подходили к теперь уже бывшей секретарше, у всех в руках были цветы и какой-нибудь подарок — деревянная коробочка, косметика, духи, словом, какой-нибудь пустячок, — они трясли ей руку и целовали в мокрую щеку.