И повсюду тлеют пожары - [29]

— Кое-кто влюбился в Мию, — нараспев произносила Лекси, а Иззи закатывала глаза и удалялась наверх.

Но, пожалуй, да — влюбилась. Иззи ловила каждое слово Мии, спрашивала ее мнения по любому поводу — и доверяла. Вместе с основами фотоискусства впитывала эстетику Мии, училась у нее восприимчивости. Когда спросила, откуда Мия знает, какие образы друг с другом сочетать, та покачала головой.

— Я не знаю, — сказала она. — Это всё… так я понимаю, о чем думаю.

Она обвела рукой канцелярский нож на столе и фотографию, которую аккуратно резала: вереница машин мчится по мосту Лорейн-Карнеги под бдительным взглядом двух громадных статуй, выточенных в опорах моста. Мия тщательно вырезала все машины, оставляя только их тени.

— У меня нет плана, увы, — сказала она, снова берясь за нож. — Но плана нет ни у кого, кто бы что ни говорил.

— У моей матери есть план. Она считает, у нее спланировано все.

— Наверняка ей от этого легче.

— Она меня ненавидит.

— Ой, ну Иззи. Не может такого быть.

— Нет, правда. Ненавидит. Поэтому ко мне цепляется, а к остальным нет.

Работая у Ричардсонов, Мия и впрямь уже успела понаблюдать странные отношения Иззи с родными, особенно с матерью. Честно говоря, мать с Иззи и в самом деле обходилась строже: вечно критиковала поступки, быстрее раздражалась на ошибки и изъяны. Она будто задавала Иззи планку выше, чем остальным, требовала больше, но замечала не успехи, а промахи. А Иззи в ответ только больше изводила мать, давила на кнопки мастерски, как умеют только дети.

— Иззи, — сказала Мия, — я знаю один секрет. Очень часто родители видят своих детей не очень-то отчетливо. А в тебе столько прекрасного.

Она слегка пожала Иззи локоть, смахнула горсть бумажных обрезков в корзину, а Иззи просияла. В эти часы, когда они с Мией оставались вдвоем, так легко было вообразить, будто Мия — ее мать, будто спальня дальше по коридору — ее спальня, и когда наступит ночь, Иззи уйдет туда, и уснет, и проснется там поутру. Будто Пёрл — которая в полутора милях отсюда смотрит телик с братьями и сестрой Иззи — вообще нет на свете, будто эта жизнь принадлежит Иззи, и только Иззи. Вечерами дома, слушая, как в спальне у Сплина скрежещет джаз, у Лекси завывает Аланис Мориссетт, а приемник Трипа подкладывает под этот саундтрек басовую пульсацию, Иззи представляла себе, что лежит в спальне на Уинслоу: читает в постели, скажем, или пишет стих, а Мия работает в гостиной, засиживается до поздней ночи. Фантазия приводила Иззи в эту жизнь петляющими тропами: Иззи и Пёрл перепутали при рождении; Иззи забрали ее родители, которые, выходит, вовсе не ее родители, вот почему дома ее никто не понимает, вот почему она так не похожа на остальных. А теперь в прихотливом плетении грез она воссоединилась со своей настоящей матерью. Я так и знала, что однажды тебя отыщу, скажет ей Мия.

В семействе Ричардсон все заметили, что Иззи стала лучше себя вести.

— С вами она почти любезна, — как-то раз сказала Лекси Мие.

Иззи не ограничивалась полумерами ни в чем — и в своем обожании тоже: ради Мии она была готова на все. И вскоре обнаружила то, чего Мие наверняка захочется.

В середине ноября Пёрл и Сплин с классом новейшей истории Европы поехали в музей смотреть живопись. Экскурсовод, пожилой и тощий, выглядел так, будто все жизненные соки из него высосали трубочкой через поджатые губы. Школьные группы он недолюбливал: подростки никогда не слушают. Подростки ничего не замечают, кроме сексуальности друг друга — пышут ею, как паровозы. Веласкес, решил экскурсовод; какие-нибудь натюрморты, может, Караваджо по верхам. Никакой обнаженки. Он повел группу в итальянские залы, сделав большой крюк через центральный вестибюль с гобеленами и латами в стеклянных витринах.

Школьники — впрочем, как и все школьники на экскурсиях — искусством особо не интересовались. Энди Кин тыкал Джессику Кляйнман между лопаток и прикидывался, что это не он. Клейтон Бут и Дэвид Шёрн обсуждали футбол — какие шансы у «Рейдеров» против Святого Игнатия на предстоящем матче. Дженни Леви и Таниша Макдауэлл усердно игнорировали Джейсона Грэма и Данте Сэмюэлза, а те волочили ноги и любовались голыми грудями на картинах, мимо которых гнал группу экскурсовод. Сплин, любивший живопись, наблюдал за Пёрл и жалел — уже не впервые, — что он не фотограф: он бы запечатлел, как свет из матового стеклянного потолка галереи бьет в ее запрокинутое лицо и как оно сияет.

Пёрл старалась сосредоточиться на пожухшей лекции экскурсовода, но мысли ее разбегались. Она шагнула вбок, в соседний зал, что отвели под выставку, посвященную Мадонне с Младенцем. Сплин, старательно делая пометки о Караваджо, понаблюдал через зал, как Пёрл уходит. Она не возвращалась три минуты, четыре, пять; Сплин сунул карандаш в пружинку тетради и направился следом.

Зал был небольшой, всего несколько дюжин работ, и на всех Дева с Иисусом на коленях. Средневековые работы в позолоченных рамах, немногим больше коробки от CD; условные карандашные наброски статуй эпохи Возрождения; громадные полотна маслом, больше человеческого роста. Был один постмодернистский коллаж — фотографии из светских журналов, у Девы голова Джулии Робертс, у Иисуса — голова Брэда Питта. Но взгляд Пёрл был прикован к фотографии — черно-белому отпечатку восемь на десять, женщина на диване улыбается новорожденному ребенку. И женщина эта — Мия.