И повсюду тлеют пожары - [14]

— Я думала, мама со стыда умрет, — сказала Лекси. — А в том году? Мама решила, что Иззи слишком много носит черного, и купила ей кучу красивых платьев. А Иззи запихала их в бумажный пакет, села на автобус, поехала в центр и всё отдала кому-то на улице. Мама ее наказала на месяц.

— Она не психованная, — возмутился Сплин. — Она просто не думает головой.

Лекси фыркнула, а Трип включил звук на пульте, и Джерри Спрингер вновь заревел.

На диване умещались восемь человек, но даже когда детей было трое, все ухищрялись, воюя за место получше. С появлением Пёрл маневры усложнились. При любой возможности она садилась — ненавязчиво, невозмутимо, надеялась она — рядом с Трипом. Всю жизнь она влюблялась издалека; ей никогда не хватало смелости заговорить с мальчиком, который ей нравился. А сейчас, раз она поселилась в Шейкер-Хайтс насовсем, а Трип здесь, в этом доме, сидит на том же диване, — ну, вполне естественно, говорила она себе, что время от времени она садится рядом; никто, конечно, ничего такого не подумает — уж точно не Трип. Между тем Сплин считал, что заслуживает места рядом с Пёрл: он привел ее сюда и полагал, что его претензии первичны — он же самый давний ее знакомый. В результате Пёрл пристраивалась к Трипу, Сплин плюхался рядом с ней, братья сплющивали ее между собой, а Лекси растягивалась в углу, с ухмылкой глядя на эту троицу, и включала телевизор, и все четверо переводили взгляд на экран, очень остро сознавая при этом, что творится в комнате.

Дети Ричардсонов, как вскоре узнала Пёрл, жарче всего дискутировали о Джерри Спрингере.

— Слава богу, мы живем в Шейкер-Хайтс, — сказала Лекси во время провокационного эпизода «Хватит водить белых девчонок домой к ужину!». — В смысле, нам повезло. Здесь никто и не замечает расу.

— Все замечают расу, Лекс, — возразил Сплин. — Вопрос в том, кто притворяется, будто не замечает.

— Посмотри на нас с Брайаном, — ответила Лекси. — Мы с одиннадцатого класса вместе, и всем по-фиг, что я белая, а он черный.

— Может, его родители предпочли бы, чтоб он с чернокожей встречался, тебе не кажется?

— Мне-то кажется, что им все равно. — Лекси вскрыла еще банку диетической колы. — Цвет кожи ничего не говорит нам о том, кто ты есть.

— Ш-ш-ш, — вмешался Трип. — Продолжается.

И однажды во время такого сеанса — эпизод назывался «Я рожаю ребенка от твоего мужа!» — Лекси вдруг повернулась к Пёрл и спросила:

— А ты не думаешь поискать своего отца?

Пёрл ответила ей расчетливо пустым взглядом, но Лекси это не помешало:

— В смысле, выяснить, где он, например. Ты не хочешь с ним познакомиться?

Пёрл перевела взгляд на экран, где здоровенные охранники тщились усадить на место оранжевоволосую тетку, сложенную как кожаное кресло для великана.

— Для начала надо выяснить, кто он, — ответила Пёрл. — И, ну, ты глянь, как прекрасно это заканчивается. Это мне зачем такое? — Сарказм не был дарован ей природой, и даже ей самой показалось, что вышло скорее жалобно, чем иронично.

— Он же может быть кем угодно, — задумчиво сказала Лекси. — Бывший. Может, сбежал, когда твоя мама забеременела. Или, может, погиб от несчастного случая, когда ты еще не родилась. — Лекси побарабанила пальцем по губам, про себя жонглируя версиями. — Может, ушел к другой. Или… — И она в возбуждении подскочила. — Может, он ее изнасиловал. А она забеременела и решила рожать.

— Лекси, — вдруг сказал Трип. Он сдвинулся по дивану и обнял Пёрл за плечи. — А ну заткнула пасть.

Чтобы Трип вникнул в беседу, не касавшуюся спорта, — более того, чтобы Трип уловил чужие чувства… прецедент необычайный, и это поняли все.

Лекси закатила глаза:

— Да я пошутила. Вот Пёрл меня поняла. Правда, Пёрл?

— Конечно, — ответила Пёрл. И выдавила улыбку. — А то.

Под мышками у нее внезапно повлажнело, сердце заколотилось как бешеное — то ли рука Трипа у нее на плече подействовала, то ли слова Лекси, то ли все это разом. Наверху, где-то над головой, Иззи разучивала Лало[14] на скрипке. На экране две женщины снова вскочили и вцепились друг другу в волосы.

Однако вопрос Лекси задел за живое. Пёрл и сама всю жизнь гадала, но сейчас слова были сказаны вслух, прозвучали из чужих уст, и оттого вопрос показался еще настоятельнее. Время от времени Пёрл тоже его задавала, но в детстве Мия отшучивалась. «Ой, да я тебя в „Гудвилле“ нашла, в контейнере с уцененкой», — как-то раз сказала она. А в другой раз: «Я тебя выкопала на капустной грядке. А ты не знала?» Подростком Пёрл наконец перестала спрашивать. В тот день вопрос еще ворочался в голове, когда Пёрл вернулась домой, где мать в гостиной ретушировала фотографию велосипедного скелета.

— Мам, — начала Пёрл и поняла, что повторить лобовое выступление Лекси не в силах. Вместо этого она задала вопрос, что полноводной подземной рекой тек в недрах всех прочих вопросов: — Я была желанна?

— Где желанна?

Аккуратным мазком Мия снабдила пустую велосипедную вилку колесом цвета берлинской лазури.

— Здесь. В смысле, ты меня хотела? Когда я была маленькая?

Мия не отвечала очень долго — Пёрл уже заподозрила, что мать не услышала. Но после паузы Мия с кистью в руке обернулась, и, к изумлению Пёрл, глаза у нее были влажные. Неужто мать плачет? Ее хладнокровная, могучая, неукротимая мать, которую Пёрл ни разу не видела в слезах: ни когда «кролик» заглох на обочине и какой-то человек в синем пикапе остановился, якобы хотел помочь, отнял у Мии сумочку и укатил; ни когда Мия уронила на ногу, на мизинец, тяжелую кровать — найденную на обочине же — и разбила так сильно, что ноготь в конце концов стал баклажанный и вообще сошел. И однако сейчас в материных глазах незнакомое мерцание — будто смотришь на водяную рябь.