И. Полетаев, служивший швейцаром - [27]

И постучал.

— Войдите.

И вошел.

Она сидела в кресле, держа в одной руке лист бумаги, а в другой сигарету. Звучала тихая музыка.

— Григ, — пояснила она.

— Можно положить на стол папку?

— Конечно, кладите папку на стол.

— Кстати, вы знаете кому она принадлежала?

— Кому? — Она чуть приподняла в удивлении брови, отчего дужки ее очков на миг стали как бы двойными.

— Берии.

— Потрясающе! — Она даже наклонилась, потрогала папку.

— Теперь я понимаю, чем отличается прима от обычных актрис, — сказал Полетаев.

— А вы все-таки по какому делу?

— Да я собственно вот — увидел вас и сразу…

— С первого взгляда?

— Несомненно.

— Если вы родственник Берии, тогда я боюсь.

— Не бойтесь. — Полетаев сделал вокруг нее нечто вроде пируэта. — Лучше скажите, что вы читаете?

— Я учу роль. Сумасшедше авангардная пьеса. Главная героиня два действия ходит совершенно обнаженная!

— Смело, — пробормотал он. — А кто же автор? Ясно не я, человек патриархальных взглядов.

— Барабанова-Сатурмуратова. Она сейчас самый модный драматург. Она согласилась дать нам свою пьесу только потому, что наш главный режиссер — безумно талантлив!

— Дайте посмотреть, — попросил Полетаев севшим голосом, — что там она насочиняла.

— Здесь только моя роль, — она протянула ему лист, который читала.

Он пробежал глазами отрывок: если всю эту околесицу героиня произносит совершенно голая, зритель еще сможет стерпеть, — и, дойдя до последней реплики, перевернул страницу. И похолодел: на обратной стороне был знакомый, до боли знакомый, мучительно и странно знакомый текст.

— Дайте еще посмотреть! — прошептал он, хватая со стола другие листы. О, ужас. Вся ее роль была напечатана на обратной стороне его собственной пьесы…

* * *

Тимофей стоял на крыльце и глядел в небо: ох, полетел, полетел бы Тимоша, да ноги слишком тяжелы. Собака спала под столом, а на клеенчатой скатерти белела лужица козьего молока. Люба срубила подсолнух. Погиб старый швейцар, а чаевых у Полетаева не было никогда.

Он протащился по дорожке и, как всегда стукнувшись головой о дверной проем, втянул себя в домишко, лег на постель, уставившись бессмысленным взором в потолок. Оклееный старыми газетами, он пестрел пожелтевшими лицами вождей и политических лидеров, когда-то прошуршавших бумажными крыльями и вспорхнувших на это, пусть и не самое высокое, искусственное небо.

Не было сил у Полетаева сегодня даже бороться с мухой, поэтому она вольготно ползала по стеклу, по его подушке, нагло жужжала и чувствовал себя… Э, какое мне дело, что чувствует муха, может, она у них там менеджер по мушиным делам, а может… Полетаев протянул руку и взял с тумбочки журнал, который безуспешно пытался прочитать до конца уже третье лето; уезжая, он закидывал его в угол, под кровать, где журнал и валялся всю осень и зиму, обрастая мохнатой пылью и паутиной, чтобы летом вновь быть извлеченным на свет и, стряхнув прошлое, снова красоваться на обшарпанной тумбочке у кровати, словно только вчера или даже сегодня его привез на велосипеде сельский почтальон.

— Твоя Эмка пропала куда-то, — заглянув к Полетаеву, сообщила Люба, — а за дом неплочено.

— Заплатит она, не переживай, у нее денег полно.

— Коттедж она себе строит, знаешь, наверно?

— Ммм, — промычал Полетаев, чтобы не выказать своего удивления.

— Бросит она тебя, недотепу, как пить дать.

…Все-таки у мухи, господа, есть огромное преимущество перед человеком: она не разговаривает. Да, но жужжит, сэр, причем навязчиво жужжит, сэр, прямо сказать, отвратительно жужжит, сэр. Зато ей отвечать не надо. А с человеком всегда так: вопрос — ответ, вопрос — ответ. Разумеется, вы как всегда правы, сэр, но есть одно махонькое "но" — человека можно послать подальше и он, оскорбленный, уйдет, а попробуйте-ка вы послать подальше муху! Она все равно будет настойчиво, непрестанно, неотвратимо, неумолимо жужжать!

— Ага! — вслух произнес Полетаев. — Философский трактат: муха как антипод человека.

— А ты-то хоть знаешь, где она? — опять просунулась в домишко Люба. — Мне от нее кой-чего надо.

— А чего?

…и Люба начала долго объяснять, чего потребовалось ей от Эмки, голос ее вдруг создал эффект приятного шума волн, прибой лизал гальки, шуршал, шуршал. А Полетаев под этот успокоительный мерный шум волн наконец-то спокойно…

— Да ты заснул я гляжу?! — проорала над его ухом Люба. — Я тут распинаюсь, а он дрыхнет, как кролик.

— Кролик? — очнулся Полетаев. — Как ты сказала — кролик? Боюсь, ты права, Люба, кролик, именно так. — Он сел на кровати и приставил к уже начинающей (а точнее, продолжающей) лысеть голове свои ладони, точно уши.

Лицо его было печально, даже, пожалуй, трагично.

— Жениться тебе надо, вот что, — погрозила заскорузлым пальцем Люба, — а то совсем в детство впадешь.

* * *

Он шел по шоссе, прижав к потному боку папку, в которой ничего не было кроме темно-красной расчески, одного конверта (он все никак не мог собраться написать маме), гелевой ручки, которая уже едва царапала, а также одного листочка, на котором была нарисована рожица(рисовать Полетаев не умел) и который он каждый раз собирался из папки выбросить, но почему-то так и не выбрасывал, отчего листок замахрился по краям, приобрел непонятное лиловатое пятно прямо под рожицей, но прочно угнездился в папке, словно паспорт (документы хранились у Эммы Феликсовны).