И. Полетаев, служивший швейцаром - [13]

— Что я? У меня, думаешь, лучше? У меня, может, такое произошло, ты представить себе не в силах!

— И что же?

— Ты даже в страшном сне такого не увидишь!

— Ну так рассказывай!

Полетаев задумался, поскреб небритый подбородок.

— Ладно, — уже спокойным тоном произнесла Эмка, — иди на кухню, почисти картошку, порежь помидоров и огурцов, там, в кастрюле, есть вареный язык.

После ужина Эмма Феликсовна легла на живот и заставила делать ей массаж. Наминая ее выпуклости, утопая кулаком в мягком русле ее позвоночника, Полетаев привычно предался размышлениям о скудных радостях человеческого существования, о бессмысленности бытия и, заканчивая массаж, как всегда пришел к грустной мысли о вселенском одиночестве.

— Так-то, Эмма, — потряхивая усталыми ладонями, сказал он, — остались в этом бренном мире только ты и я.

Эмма его неправильно поняла.

— Грызунчик мой, –переворачиваясь на спину, мурлыкнула она, — у меня сегодня день траура, мое тело скорбит вместе с душой, ты меня простишь?

— То есть твой эскейпер для тебя умер?

— Разумеется.

— Тогда не один, а сорок дней траура!

— И ты Брут, — Эмка бессильно махнула рукой и отвернулась.

* * *

…И стал он спускаться по долгому темному каналу, который вел его в неизвестность. Становилось все темнее, на дне канала было скользко, хотя он не заметил ни одного источника хотя бы с каплей влаги, а ему очень хотелось пить. Канал повернул и превратился в длинную скважину, заглянув в которую и едва не соскользнув с ее плавно закругленного края вниз, в глубину, он ощутил сильнейший страх и столь же сильное, навязчиво-вязкое желание спрыгнуть. Но удержался и оглянулся: на краю скважины росли два толстых стебля, похожие на гигантские волосы. Ухватившись за один из них, он стал раскачиваться, как дети раскачиваются на канате над деревенской речушкой, и ребяческое это занятие его рассмешило. Он смеялся и качался довольно долго, ступни то касались округлого розоватого края, то возносились над скважиной, пока внезапно его пальцы сами не разжались, он выпустил из рук стебель и полетел в гигантский колодец, откуда слабо тянуло серой и доносилась музыка, звучавшая все ближе, все громче, казалось, где-то на самом дне впадины играл невидимый пока струнный оркестр. Он летел вниз очень быстро, между тем время падения словно застыло, и вся его жизнь успела пронестись в сознании: мелькнула мать, тополя, какая-то девушка, он забыл ее имя, качнулся и сорвался во мрак вагон, на его глазах рухнули здания, распался асфальт, треснули и рассыпались стекла… И наконец, он упал, не ощутив удара, на мягкую, гладкую поверхность. Сначала, когда он поднялся, ему показалось, что он попал на Луну: неземной свет, обилие излучин и абсолютная безмолвность испугали его, — но, сделав несколько шагов по мягкой студенистой почве, он, уже не с испугом, а с ужасом понял: его ноги ступают по гигантскому человеческому мозгу. И тайна мира приоткрылась ему: наша вселенная — только ухо, за которым простирается бесконечный, всесильный мировой мозг.

Полетаев очнулся. Пустая бутылка стояла на столе. По-прежнему хотелось пить. Он с усилием поднял себя с кровати, прошлепал в кухню, напился прямо из-под крана. И с чего это он вчера так нализался?

На часах было двенадцать. Полетаев поднес их к уху — часы тикали. Значит, время не остановилось, жизнь идет и сейчас действительно полдень.

Он вспомнил, что у него в половине второго свидание с невестой. Вввв.

— Мариночка, я болею, — дрожащими пальцами набрав ее номер, заныл в телефонную трубку Полетаев, — страшный грипп, гонконгский, а может португальский, ужасная зараза, чтобы тебе не захворать, увидимся через неделю.

— Но через неделю свадьба!

— Там и встретимся.

— А ты случайно не косяка давишь? Такая жара и грипп?

— Значит, встреча через три дня. Если не помру, то выздоровлю.

— О’кей! — смилостивилась Мариночка. — В пятницу днем мотнем на пляж.

— На пляж, — покорно повторил Полетаев.

— А вечером сводишь нас с Ксюшкой в ресторан. Но смотри, не приволокнись за ней, у нее есть крутой бой­френд.

— А почему это я должен ее вести в ресторан? — обиделся Полетаев. — Пусть бойфренд и ведет.

— Она с него только капусту стрижет, а ты ей нужен для карьеры.

— Я? — поразился Полетаев.

— У тебя точно грипп, морда, Ксюшка тоже хочет сниматься в кино! — И Мариночка, не прощаясь, повесила трубку.

Ту-ту-ту-ту. Взять билет на самолет и улететь к нганасанам. Денег нет. Позаимствовать у Эмки бриллиант, взять билет на самолет и улететь к нганасанам. Ключ от квартиры забрала, акула. Взломать дверь, схватить бриллиант, достать срочно билет на самолет и улететь к нганасанам. Квартира на пульте. Все. Тупик.

Полетаев широко распахнул окно и свесился с подоконника: по улице ехали машины, по улице шли пешеходы. С такой высоты прыгать, это уж наверняка. Сбегутся прохожие, вылезут из машин водители, застынут с открытыми ртами, а-яй-яй, такой молодой, кто бы мог подумать, такой симпатичный, женщины горько зарыдают. Врач "скорой помощи", как ледокол разрезав толпу, склонится над бедным телом, произнесет негромко, но внятно: "Поздно", девушка в белом платье уронит руки, закричит, точно раненая птица, такой молодой, такой красивый, слюнка, сладкая, как в детстве от ириски, загустела и сглотнулась, толстая баба, обвешенная тяжеленными сумками с огурцами и мясом, остановится, охнет, знать, судьба, да, слава тебе Господи, не такой молодой, гляньте, уже лысеть начал, у меня вон шурин на мотоцикле в столб врезался, так ему всего девятнадцать, или деверь, кто сказал, что лысеть начал, сама ты дура огурцовая, Полетаев раздраженно захлопнул окно, ради таких вот как вы, тупых обывателей, мы, гении человечества, без сожалений жертвуем собой, не думая ни о славе, ни о награде, а вам бы только мясо жрать и огурцом закусывать.