И. Полетаев, служивший швейцаром - [14]

Но за куревом выходить в мир все равно придется, однако, через дверь.

Да, кипит жизнь, бурлит, ликует, поет, скорбно думал Полетаев, направляясь к палатке за сигаретами, а я лишний человек, классический герой русской литературы, как я вообще сюда попал в будней этих громадье? Тихонько подремывать на балконе маленькой усадьбы, дождь стучит по листьям, сонные солнечные лучи, а дождик-то выходит, брат, грибной, и трава такая свеженькая, и жук в ней сверкает неверным цыганским глазом, а потом зовут отобедать, севрюжка, уточка, помидорчики, клюквенная настоечка, а вы еще забыли подать грибки, дождик-то был грибной…

Ть-фу! Разобнажались нахальные девки, Полетаев чертыхнулся, наткнувшись взглядом на долгие голые ляжки, трущиеся возле киоска, в девятнадцатом веке и сыскать не могли по всей России две пары стройных женских ног, зато была тайна, целомудренный туман, броди в нем, замирай, ищи ножки, мечте сей можно было жизнь посвятить, на склоне лет трактат написать, но, не успев закончить, тихо почить, оставив внуку-недорослю смысл бытия в кожаном домашнем переплете, а сейчас вот они! вот они! вот они!

Он купил пачку самых дешевых сигарет и еще больше опечалился. Современность угнетала его. Она била по нервам. Она гнусно насмехалась над ним. Она сдергивала поэтическую вуаль. Она бросала ему не персик, а косточку от. Она, наконец, подсовывала ему самые мерзкие сигареты из всех наимерзчайших! Нет! Так больше жить нельзя! Полетаев курил и плевался. Мама и папа, вы не того родили; ни борьбы, ни страданий не в силах вынести моя душа. Ангел мой, где ты, когда ты пошлешь мне тихое счастье?

Позвоню-ка я драматургине, вдруг решил он, узнаю, здорова ли старушка. Мой гений — это мой тяжелый крест. Что делать, я его жалкий раб. Я червь. Я бог. Позвоню!

Оказалось, драматургиня вполне. А вот муж в реанимации. Да, да, как раз в тот вечер. Всю ночь у постели умирающего. Горько, больно, мучительно стыдно, трагично. Одна в отсутствии супруга. И что же? Жду вас, голубчик, влейте целительное утешение в сердце несчастной покину…

— Сейчас?! — испугался он.

…ну зачем же так сразу, завтра, в то же время.

В десять? Да, да, спаситель вы мой.

* * *

…Сидя на корточках перед костром, Полетаев палкой шевелил пекущиеся в нем картофелины: кажется, готовы. От костра, точно живые, вспархивали искры, каждая со своим характером, одна вот зависла в ночном воздухе прямо перед носом Полетаева, ну точно дразнилась.

— Полуночничашь?

Он вздрогнул от неожиданности, оглянулся.

— А! Люба!

Любящая выпить хозяйка и сейчас была не совсем трезва.

— Эх ты Господи, — присаживаясь на полено рядом с костром, заохала она, — картошку пекешь?

Он кивнул.

Еще одна искра вспорхнула и чуть не залетела ему в глаз.

— Ты чего-нибудь про шаровые молнии слыхал? — завела серьезную беседу Люба. — Мне Тимофей как-то прошлый год еще говорил, в Васюшкине, такое село здесь есть недалече, к мужику прямо в дом залетела чертовка, пужала его, пужала, носилась за ним, как угорелая, а потом возьми и сигани в окно, оно открыто было, а там козел во дворе стоял привязанный, траву жевал старый дурень, она прям в козла — дотла его спалила. А мужика, знать, пожалела. У нее, выходит, свой норов есть ну прям как у нас.

Да, картошка готова, пугало ты садовое, в уголья сожгешь.

Полетаев, как дымящиеся шайбы, палкой выкатил картофелины на траву. Любины рассуждения удивили его: она точно подслушала его мысли об искрах.

— Правда, мужик-то лысый был, дыня дыней, а козел волосатый, может, она того, шерсть любит? но, однако, лысый да с бородой.

— Я так думаю, — сказал Полетаев, закуривая, поскольку еда была еще слишком горяча, — и молнии шаровые и искры — суть одно — другие цивилизации.

— Чего-о-о? — поразилась Люба.

— Да! Иные цивилизации, иные миры, иные планеты! На них тоже идет жизнь, только невидимая нам.

— Ну городишь, — с осуждением покачала головой Люба, — куды ни шло молнии шаровые, но искры, бздехолки эти, — она презрительно шмыгнула носом, — и планеты! Не бреши.

— Умная ты баба, Люба, — сказал Полетаев назидательно, — но голова твоя садовая, а не моя, не можешь ты абстрагироваться от конкретного своего жизненного опыта.

— А ты попроще выражайся, профессор.

— Даже смысл моих слов тебе неясен, а ты берешься судить о других мирах.

— Да мысль-то коли ясная, так и слова такие же, —упрямо метнула Люба подбородком, не подозревая, что произнесла афоризм (подумал Полетаев, гася окурок).

— Есть пора, — он стал очищать картофелины, — будешь?

— Одну.

— А чего так мало?

— А вот еще чего я слыхала, — жуя картошку, опять заговорила Люба, подняв голову и созерцая мигающие голубые звезды на синем небосклоне, — будто земля наша вовсе и не круглая, только на вид она такая, а внутри вся крученая, как пружина от кровати…

— И опять путаешь, — недовольно поправил Полетаев, — не пружина, а спираль. Спираль означает вечное движение, диалектику одним словом.

— …и что когда пружина-то выпрямится, будет конец света.

Полетаеву припомнилось, как недавно, во сне, он путешествовал по человеческому мозгу. Он доел картофель, помолчал.

И Люба замолчала тоже. Голубые звезды мигали и мигали. Кролики мирно спали в клетках. Из дома доносился протяжный храп Тимофея.