И побольше флагов - [63]

– Мы обязаны донести до масс нашу позицию, – заявил Амброуз. – Искусство – потом. Впрочем, тут имеется еще и «Памятник спартанцу».

– Да, – сказал мистер Бентли. – Вот этот материал.

– Целых пятьдесят полос. Искусство в чистом виде!

Амброуз произнес это иронически, но тон его слов чем-то напоминал интонацию приказчика в лавке, когда тот расхваливает свой товар: «Чистый шелк!» Он подчеркивал, что шутит, но в глубине души верил – и знал, что мистер Бентли ему в этом сочувствует, – что сказанное им – истинная правда: искусство в чистом виде.

Он написал «Памятник…» три года назад по возвращении из Мюнхена, когда расстался с Гансом. Это был рассказ о Гансе. Прошло уже два года, но и сейчас он не мог читать его без слез. Опубликование рассказа было действием символическим – он как бы сбрасывал с себя груз эмоций, который тяготил его слишком долго.

В «Памятнике спартанцу» Амброуз представил Ганса таким, каким любил, – Ганса на разных стадиях и во всем разнообразии его настроений; Ганса, незрелого провинциального petit-bourgeios[32], кое-как пробирающегося, то и дело оступаясь, сквозь мрак тевтонского отрочества, заваливающего экзамены, усталого, разочарованного окружающим миром, примеряющего на себя возможность самоубийства, некритичного по отношению к непосредственным властям, не примиренного с общим миропорядком; Ганса любящего, сентиментального, грубо чувственного, виноватого, прежде всего, виноватого, мучимого запретами, явлениями призраков из мрачной лесной чащобы, Ганса доверчивого, простодушно и щедро принявшего всю ту белиберду, что несут нацистские главари, Ганса, благоговевшего перед идиотами-инструкторами с их зажигательными речами в лагерях для молодежи, Ганса, возмущенного творимыми людьми несправедливостями и хитростями злокозненных евреев, внешними врагами его страны, ее блокадой и разоружением; Ганса, так привязанного к своим товарищам, убегавшего в эту первобытную племенную стадность от стыда и чувства вины за обособленность личной своей любви; Ганса, поющего в дружных рядах гитлерюгенда, валящего лес вместе с товарищами, строящего дороги вместе с ними и все еще любящего старого своего друга; Ганса растерянного и озадаченного, так и не сумевшего вписать старую свою любовь в новый уклад жизни, совместить одно с другим; он описал и Ганса чуть повзрослевшего, уже ставшего коричневорубашечником, барахтавшегося в волнах запоздалого рыцарства, ошеломленного мрачным сумраком, из которого выступали во всем своем вагнеровско-героическом блеске фигуры демагогов и партийных деятелей; Ганса, верного своему старому другу и возвращавшегося к нему, подобно мальчику-дровосеку из сказки, который, увидев в лесу призрачные тени великанов, пришельцев из иного мира, и протерев глаза, возвращается вечером в свою хижину, к своему очагу. Вагнеровские герои в рассказе Амброуза представали в блеске не меньшем, нежели в воображении Ганса. Амброуз строго запретил себе делать из них фигуры даже отдаленно сатирические.

Буйные, психически нездоровые и умственно ограниченные партийные бонзы под его пером превращались в истинных рыцарей и интеллектуалов, и все это он описывал с точностью и тактом в то время, как в душе его разыгрывался последний акт трагедии. Товарищам Ганса, штурмовикам, стало известно, что друг Ганса – еврей; их и раньше возмущала эта дружба – с человеком, которого они тупыми и неповоротливыми мозгами своими воспринимали как нечто индивидуальное, особое, тогда как право на жизнь, по их мнению, имели только толпа и стая.

И вот, наконец, всей толпой и стаей можно наброситься и разорвать эту дружбу. С милосердием, ими самими не понятым, они лишили Ганса возможности сполна пережить все последствия этого открытия. А ведь для Ганса высшей точкой, кульминацией его затянувшегося отрочества могло бы стать осознание того, до какой степени собственные его убеждения противоречат искусственным идеям, вдолбленным в него пройдохами и мошенниками, которых он принял за вождей. Но толпа и стая не дали Гансу времени собственноручно придумать для себя страшное наказание, и по крайней мере тут они его пощадили, избавили от этого быстрой и яростной своей атакой. Но Амброузу, когда он возвращался поездом обратно в Англию, досталось пережить сполна все те муки, когда человек казнит себя сам.

Это была история, которую популярный писатель растянул бы на сто пятьдесят тысяч слов. Амброуз не упустил ничего, все было тут, изложенное точно и тактично, втиснутое в пятьдесят страниц журнала «Башня из слоновой кости».

– Если откровенно, Джеффри, я считаю этот рассказ большим произведением искусства.

– Да, Амброуз, я понимаю вас. Я и сам так считаю. Я бы только хотел издать его без всей этой спорной дребедени.

– Ничуть не спорной, Джеффри. Мы хотим не спора, а принятия. Мы предъявляем документы и, пожалуйста, laissez-passer[33]. Вот и все.

– Старине Рэмполу это не понравится, – вздохнул мистер Бентли.

– А мы ему не покажем, – сказал Амброуз.

– Я напал на очень ценный след, полковник.

– Не будете ли вы любезны обращаться ко мне «сэр»?

– Может, вы предпочли бы обращение «шеф»?