И опять мы в небе - [67]

– Передавай, друг, в Керчь: кефаль идет, – торжествующе обратился рыбак к Салабаю. – Хорошо идет!

XIX

«За вагонным окном бегут поля, перелески, речки, все такое родное, свое… Даже деревья – вольные, раскидистые, их кроны не картинно-округлые, как там, на чужбине. Голова кружится, Люда, будто в полете, хотя поезд тащится еле-еле. Вагон переполнен. Много демобилизованных. Все очень оживлены, ведь едут домой! Кругом вкусный русский говор, по которому так истосковалась.

Поезд подошел к станции. Разобрать, какая, не могу. От вокзала остались лишь обломки стен. В вагоне стало еще более шумно. Мне по сердцу эта живая деловитая суета, мне очень долго ее не хватало. Люди, плохо одетые, много натерпевшиеся, уже живут мирными заботами, хлопочут, исправляя свою жизнь и жизнь других.

Не верится, что уже близка к дому. Теперь все позади. Даже Козельск, где довелось два казавшихся нескончаемыми месяца проходить проверку, мучительно вспоминать и рассказывать все, о чем вспоминать невыносимо. Увижу ли маму, Аллочку с Вовой, тебя, всех своих? Когда думаю об этом, холодею. Война столько жизней унесла…

Хочу только одного – чтобы Вы Все Были Живы и Здоровы!!!»

Не так много времени было отпущено судьбой воентехнику 2-го ранга, командиру аэростата артиллерийского наблюдения Вере Деминой, чтобы бить врага. Но и в тех непрерывных боях, в которых довелось ей участвовать, постоянно находясь под обстрелом вражеской артиллерии, она была самоотверженным и бесстрашным бойцом. Об этом говорит медаль «За отвагу», которой она была награждена. Своевременно вручить награду ей не смогли, и она ждала ее теперь в Москве.

Каким-то неизвестным, шестым или седьмым чувством Люда угадала, что Вера приехала. Поверила ему, прибежала. Замерла в дверях.

Они кинулись друг к другу и долго не могли сказать слова. В горле застряли слезы.

– Худая какая… – прошептала Люда.

– Ничего…

В усталом Верином взгляде пробилось что-то от прежнего, улыбчивое, даже, как когда-то, озорное… Обожженные войной, в чем-то уже другие, они все же были прежними – мужественными и нежно-женственными, открытыми дружбе и порыву.

– Почему не сообщила? Мы бы встретили.

– Не знала, когда, каким поездом смогу выехать. Народу столько! Двое суток на станции прождала, пока села. И тащились!..

Опять мешали слезы. Только к ночи, когда уснула, прижав к себе подаренного кем-то лохматого довоенного мишку, Аллочка, разговорились.

– Хромаешь, была ранена? Саша цел? Какой он, изменился? – засыпала вопросами Вера. – Кого еще война не взяла? Не летаешь больше?

– Сейчас все расскажу. Дай посмотреть на тебя как следует. Я же еще не верю, что это ты…

Люда чуть откинулась к спинке дивана. Они пристроились рядышком, поджав под себя ноги.

– Летаю. На свободном аэростате.

– Неужели правда?! – захлебнулась Вера. – Это с перебитой-то ногой… Какая же ты молодчина!

– Голышев посочувствовал, – рассмеялась, вспомнив знаменательное медицинское заключение, Люда.

– Думаю, не только посочувствовал. Такими, как ты, пилотами не разбрасываются. А дирижабли так и сгинули?

– Не сгинули! В-1 и В-12 еще в сорок втором расконсервировали. Ты же ничего не знаешь! Это Сергей Попов поднял дирижабли, вытащил из забытья. Помогали все наши ребята, кто был в это время здесь. Вот Сергей вернется, все тебе расскажет. Он и Прохоров сейчас на В-12 летают над кировскими лесами, определяют пожароопасные места, помогают сберечь лес от огня. Сашка тоже там.

– Не могу поверить, – зажмурила глаза Вера. – Наверно, отвыкла…

– А «Победа», новый дирижабль, выполняет спецзадание на Черном море, отыскивает мины и затонувшие корабли. Белкин пишет: «Легко на душе становится, когда ухватит взгляд спрятавшийся на дне смертоносный гитлеровский «подарочек» и вызванный нами тральщик приканчивает его. Пусть Черное море будет чистым!» Но ты о себе-то расскажи.

Вера не сразу отозвалась. Длинная лента плена туго раскручивалась перед глазами. Она протянула руку к детской кроватке и долго держала не отпуская.

– Все дни были похожи один на другой, Люда, и каждый – как год… – На ее лбу остро обозначилась горькая морщинка. Раньше ее не было. – Когда уже близко к концу войны гитлеровцы без всякого смысла перегоняли нас, полуживых, из одного концлагеря в другой, от Седлеца к Варшаве и дальше на запад, по ледяной грязи, пристреливая отстающих, как в сорок первом, казалось – это уже конец…

Но это было еще не все. Когда пригнали в глубь Германии, в один день всех рассортировали кого куда – мужчин по новым лагерям, девушек – батрачками к богатым фермерам, в полное их распоряжение. Мы даже попрощаться друг с другом не смогли. Это было особенно тяжело. Общая беда сблизила нас. Мы друг о друге знали всё, от самого рождения. У кого какие родители, братья, сестры, дети, всех по именам знали. По фотографиям, у кого какие сохранились. Домашние адреса Галины Ивановны, Лиды Блаженец, Фаины Григорьевны, Сонечки, Тоси-цыганочки, Павла Демьяненко, Коли-санитара я знала наизусть. Надеялись: вернемся домой, еще встретимся.

Когда война приблизилась к границе Германии, немецкие власти вдруг проявили «демократию», разрешили нам переписку между собой. Мы получили возможность хотя бы послать привет, обменяться добрым словом. Больше всего писем послали мы друг другу к новому, 1945 году, который, верили, принесет нам освобождение. «С Новым годом! С верною любовью к Родине! С верой в счастье и справедливость!» – желали мы друг другу.