Работал Воробьев неторопливо, внешне могло бы даже показаться медленно, на самом же деле просто очень внимательно и четко: взгляд на прибор, пометка карандашом, поворот штурвальчика, снова взгляд на прибор, и опять запись. Рассиживаться в его деле было нельзя, ведь корабль не стоит на месте.
– Все, – закончив расчеты, сказал он внимательно следившему за его манипуляциями Чернову. В дальнейшем, после Мурманска, Чернову самому надо будет проводить такие определения.
Пассажирский салон опустел. Совсем недавно слышались здесь шутки, усиленная работа крепких, еще не пломбированных зубов, обгрызавших куриные ножки, а сейчас там тихо. Все свободные от вахты поднялись в киль. Некоторое время оттуда еще слышались голоса, потом все, устроившись в разложенных в гамаках меховых спальных мешках, примолкли. Перед новой вахтой можно было часа три поспать.
А Вася Чернов еще долго шарил по эфиру. Снова в наушниках возникали и уплывали обрывки фраз своей и чужой речи, всплески музыки… Все такое ненужное сейчас, загораживающее то единственное сообщение, которое он ждал. Чувствовал и напряженное ожидание находящегося рядом, в командирской рубке, Гудованцева.
Заныла спина, помимо воли стали опускаться отяжелевшие веки. Вася тряхнул головой, крепко потянулся, прогоняя усталость и сковывающий холод. И вдруг так и застыл с поднятыми плечами. Схватил карандаш, стал быстро записывать. Увидя внимательный взгляд подошедшего Гудованцева, радостно крикнул:
– Есть! Нашлись!
– Ну, ну, что там?
Гудованцев шагнул к нему.
Чернов записал что-то еще, потом сорвал наушники, выключил приемник.
– Товарищ командир, откликнулись! Из-за магнитных бурь была непроходимость радиоволн. Только что они передали четыре метеосводки, сразу за все сутки. Вот последняя:
«Станция «Северный полюс». 5 февраля, 18 часов. Широта 74°03' сев., долгота – 16°30' зап. Сплошная облачность, сильный снегопад, северо-восточный ветер 7 баллов. Температура минус 13°, давление 998, 9 миллибар».
– Командир! – Вася вдруг остановился. – Ветер семь баллов со снегопадом – это же сумасшедшая пурга.
– И спрятаться от нее негде, – задумчиво сказал, обернувшись к ним, Мячков. – «Живем в шелковой палатке на льдине пятьдесят на тридцать метров…» – вспомнились слова папанинской телеграммы. Это было три дня назад.
– А Федоров прислал жене телеграмму, – покачав головой, махнул листком Вася. – «Не беспокойся. Устроился хорошо».
Гудованцев вздохнул:
– Нам надо торопиться!
Взглянув на большие штурманские часы на руке, сказал Чернову:
– Пойди поспи, у тебя осталось совсем немного времени. Скоро надо будет выходить на связь с портом.
Он прошел в рубку управления, порадовал хорошей вестью стоявших у штурвалов Панькова и Демина.
…Да, над папанинской льдиной зло, остервенело металась пурга. Гнулась антенна, стальные растяжки звенели как струны. Непривычно близко плескалась вода. Льдины толкались, напирали, хрустко жевали ледовое крошево. На отколовшемся обломке уплыла лебедка.
А папанинцам в эту лихую непогоду пришлось оставить свою добрую, верой и правдой служившую им больше восьми месяцев жилую палатку. Трещина выбегала из-под нее с двух сторон, тонкая, еле заметная, местами засыпанная снегом. Хотелось надеяться: может, еще обойдется? Но внутри палатки была уже вода…
Откапывать ее, всю заледенелую, поверх крыши заваленную смерзшимся снегом, не было сил. Пришлось поставить запасные, шелковые. В одну перенесли хозяйство Кренкеля, в другую – Ширшова. Шелк мало защищал, но, по крайней мере, не так забивало все снегом. А сами ни в палатках, ни за нагруженными нартами не находили спасения от пронизывающего ветра. И чтобы как-то согреться, спускались в свою обжитую, старую. Трещина пока не разошлась, и они, не раздеваясь, дремали на койках, лежа как над пропастью, чутко прислушиваясь к каждому шороху, к каждому поскрипыванию льдины…
…Гудованцев вслед за Черновым поднялся в киль. Сейчас часа два на отдых было и у него.
В киле здорово сифонило. Ветер, врываясь в гайдропный люк, дыбил медвежью шерсть на спальных мешках, сквозняком мчался к корме. Все здесь спали, утомленно раскинувшись в своих гамаках. Спал и Вася Чернов, подложив под щеку ладонь. Поразительно: только-только нырнул в спальный мешок…
С этим неугомонным упорным парнем Гудованцев уже много летал на В-8 и других кораблях. Был всегда в нем уверен, знал, что никогда Чернов не подведет, не поддастся усталости.
Вася, как и он, сибиряк, только с Алтая. Одними морозами они прокалены, одними метелями обвеяны… Большеглазый, с тонким девичьим лицом, длинный и худой – по молодости не набрал еще плотности, – Вася обладал какой-то спокойной, неброской смелостью. Ребята рассказывали: дома, в Барнауле, к нему никакая шпана не привязывалась, хотя любителей покуражиться, подраться на их 5-й Алтайской, неосвещенной, немощеной окраинной улице было немало. Вася драк не любил, без нужды в них не лез, но, если видел, что задирают слабого, вскипал мгновенно и тут уж дрался отчаянно. А если учесть, что Черновых было пять братьев, и все один к одному, то, как правило, справедливость торжествовала.
