— Лети, — говорит, — старый, взгляни: всех ли мороз вышвырнул из моей тайги или кто похрабрее остался?
Слетал ворон и вернулся:
— Кар-кар… Замёрзли шибко, а работают. Никто не ушёл. Было их тысячи — стало десятки тысяч. Новые на подмогу пришли. Дома построили, теперь через реку плотины кладут. Похваливают мороз-то! Толкуют, что в самый раз пришлись им такие холода.
Дед от злости даже весь побелел:
— Вон оно что! И мороз со снегом им не беда… Ладно, напущу на них гнус-мошку ядовитую!
И снова крикнул дед на всю тайгу громовым голосом:
— Эй, солнце огневое, растопи снега, разгони морозы! Эй, гнус-мошка ядовитая, собирайся стаями, налетай на непрошеных! Гони всех прочь из владений моих вековых…
Ушли снега в землю, и, откуда ни возьмись, налетела стаями гнус-мошка ядовитая. Будто серые тучи с болот поднялись. Солнце закрыли те тучи. Света не стало видно.
Облепила гнус-мошка ядовитая молодцов-удальцов. До крови жалит-кусает, под одежду забивается, в волосы залезает. Житья никому нет.
А дед сидит да руки потирает. Ему и горя мало. Вот, думает, теперь-то со всеми начисто расправился!
— Эй, ворон! — зовёт он ворона. — Лети взгляни, всех ли гнус-мошка выгнала, никого теперь не осталось?
Слетал ворон, посмотрел, вернулся обратно:
— Никто не ушёл. Было их десятки тысяч, а стало видимо-невидимо! Не сосчитать. Болота осушают, к алмазам, к золоту подбираются. Говорят: вот земля так земля! Какие несметные богатства в ней скрыты…
Разбушевался дед. В ярости разметал свой сруб, из брёвен сложенный, на валуны ставленный. И зашагал прочь. А ворон ему:
— Дед, а дед, куда ты? Посмотри, город какой молодцы-удальцы построили.
Не обернулся дед.
— И глядеть не стану, — ответил.
А ворон ему снова:
— Дед, а дед, пароходы какие на реках плавают…
И на это дед ему:
— Не моё это дело…
А ворон опять тормошит его:
— Дед, а дед, глянь, огней-то сколько! Ночь в белый день обернулась, по всей тайге электричество горит…
Ничего ему дед не ответил, не оглядываясь, зашагал в глухую чащобу, в таёжный бурелом. А ворон ему последний раз:
— Дед, давай простимся. Не хочу я эти места покидать.
И ушёл дед один-одинёшенек. А куда — никому не ведомо. Ещё много в тайге дорог нехоженых, ещё много мест неезженых. Но куда бы ни скрылся дед, не сегодня-завтра придут туда молодцы-удальцы двадцатилетние, до работы охочие, между собой неразлучные. Придут из земли алмазы да золото доставать, реки плотинами перегораживать, новые города строить, чтобы жилось в них людям хорошо и вольготно. И наступит день, когда перестанет дед противиться молодцам-удальцам, покорится силе их, смелости и великой дружбе человеческой.
Было это давным-давно. Так давно, что тебе это трудно представить.
Так вот, в те далёкие времена в Италии, в итальянском городе Флоренции жил мальчуган. Звали его Джованни-Баттиста Люлли. Почему Джованни и почему Баттиста? Почему сразу два имени? А у итальянцев так бывает: ребятишкам частенько дают сразу два имени.
Однажды мальчуган Джованни-Баттиста шёл по дороге. Было ему тогда лет тринадцать.
Хоть за спиной его висела гитара, в карманах у него было совсем пусто. Да и в животе не слишком густо. Поутру хозяин прогнал его. Дал хорошего подзатыльника и крикнул: «Таких лодырей мне не надо! Чуть солнце на небо — он хвать гитару да за песенки! А работать кто будет? Отправляйся хоть на край света, только подальше от моего дома…»
И теперь Джованни-Баттиста шагал сам не зная куда.
А шагая, размышлял: «Неужто и петь нельзя, если петь охота? Бедная моя старушка (это он так гитару называл), что нам с тобой делать? Куда деваться? И поесть ведь тоже неплохо…»
А надо сказать, что мальчишка был один-одинёшенек: никого у него на свете не было: ни матери, ни отца, ни братьев, ни сестёр, ни бабушек, ни дедушек… Даже ни одной дальней тётки у него не было!
Вот и брёл наш Джованни-Баттиста по пыльной дороге, которая начиналась у ворот прекрасного города Флоренции, а где кончалась — было ему неизвестно.
Шёл он и шёл, пока не увидел на обочине дороги камень.
А увидев камень, он присел на него, положил гитару на колени, легонько провёл пальцами по струнам и заиграл. Заиграл и запел.
Только не думай, что песенка его была грустна и печальна. Ничего подобного! У мальчишки был весёлый нрав, и хоть в животе у него бурчало от голода, он принялся распевать весёлые песни.
И вдруг вдали показалась карета.
«Ух ты, — тотчас смекнул хитрец. — А не катит ли ко мне густая похлёбка с чесноком, а может, и макароны в придачу? Ну-ка, старушка, давай постараемся для того богатого синьора, который в карете…»
Тут он запел и заиграл ещё веселее, ещё звонче.
А карета и вправду, проехав мимо, взяла да и остановилась. С козел спрыгнул слуга и зашагал к мальчугану, сидящему на камне.
Джованни сразу заметил: и что карета остановилась, и что прямо к нему идёт слуга. Но вида не показал. Играл себе да играл, пел себе да пел. Да всё громче и громче, всё веселее и веселее… Про себя же думал: «Так оно и есть! Идёт ко мне похлёбка. Похлёбка с чесноком! А может, монеты, которую бросит господин за мои песни, хватит и на макароны?»
— Эй, ты!.. — крикнул слуга. — Оглох, что ли? Зовёшь его, кричишь ему… — Он изо всех сил потряс мальчишку за плечо.
