Через неделю отряд тронулся дальше. Командир Тимофеев отдал команду: «По коням!» — и бойцы выехали из аула.
И вдруг за околицей, наперерез отряду, чуть ли не под ноги коням, кинулась знакомая фигурка в лохмотьях. Всадники остановились, а мальчик, уцепившись за стремя командира, стал о чём-то жалобно просить.
«Хочет, чтобы с собой взяли», — подумала Маруся и остановилась рядом с командиром.
— Товарищ Тимофеев, — обратилась она к нему, — возьмём хлопчика. Пропадёт он здесь, а мы человека вырастим.
Но командир наотрез отказался:
— Нельзя. Ещё подстрелят где, тогда отвечай. Не имеем права.
Когда отряд тронулся, мальчик, рыдая, упал на дорогу.
Молча скакали бойцы. Хмуры были их лица. Уже далеко позади остался аул, а всё ещё, казалось, слышались жалобные выкрики мальчика…
Проехали вёрст пять. Вдруг командир Тимофеев попридержал коня.
— Слышь, Маруся, — сказал он девушке, — скачи обратно в аул… Ну, чего? Не понимаешь? За киргизёнком скачи. Твоя правда: забрать его нужно от хозяина… пропадёт хлопчик.
Быстрее ветра понеслась Маруся. В аул влетела галопом и прямо во двор к богатому киргизу. Спешилась, привязала коня — и за мальчиком. Туда-сюда… Нет нигде!
Но вот из сарая, где хозяин держал ягнят, услыхала она приглушённые рыдания. Кинулась туда и сразу увидела: на полу в самом уголке сидит он, сжавшись в комок и закрыв лицо руками.
— Хлопчик! — тихо позвала Маруся.
Он вздрогнул, отнял от лица ладони и увидел Марусю… Вместе, рука об руку, они побежали к коню. Торопясь отвязали его, сели и поскакали.
Всю дорогу молчали. Только Маруся всё понукала коня, а мальчик вздрагивал да нет-нет и оглядывался: ему казалось, что хозяин гонится за ними…
— Чуешь, хлопчик, — сказал ему командир Тимофеев, — в Красной Армии служить будешь. Чапаевцем станешь… Смотри не подкачай!
На первом же привале мальчика приодели. Где-то раздобыли рубаху и шаровары. Маруся кое-как ушила их. Нашлась старая шинель, у которой подрезали рукава и подол, и будёновка с красной звездой. Хуже пришлось с сапогами — не по ноге все были мальчонке. Но их тоже наконец приладили.
— Теперь ты у нас боец в полной форме! — охорашивая нового чапаевца, сказала Маруся. — Только зовут-то тебя как? Сколько дней знакомы, а имя твоё не знаем!
Но мальчик улыбался, щупал рукой обновы и, с трудом выговаривая русские слова, ответил, что его никак не зовут.
Поверить этому было трудно. Позвали Лёшу Новикова. Он немного умел по-киргизски. Но и Лёша, как ни выспрашивал, ничего не добился. У мальчика, видно, не было имени. Своё прежнее он забыл, а хозяин его никак не звал, только кричал и бранился…
— Как же так? Как же так? — с изумлением повторяла Маруся. — У лошади кличка бывает, у собаки… А ведь это человек — и без имени!..
Мальчика решили отдать в пулемётную команду на воспитание к Петру Прокопьевичу, старому, заслуженному чапаевцу.
— Имя ему придумай, — сказала Маруся. — Чтоб хорошее, Пётр Прокопьевич! Сколько лет человек без имени жил, так уж пусть хорошее теперь будет.
Дивизия наступала на Лбищенск. На тот самый Лбищенск, где в начале сентября погиб Василий Иванович Чапаев.
На одной из пулемётных тачанок рядом с Петром Прокопьевичем сидел киргизский мальчик. И месяца не прошло, как чапаевцы взяли его в свою семью, а неузнаваем стал: в плечах раздался, подрос, глаза повеселели. Бойцы не переставали заботиться о нём. То один, то другой забежит узнать, как жив-здоров, гостинцев принесёт.
— Ничего, складный растёт паренёк. Смышлёный! — хвалил своего питомца Пётр Прокопьевич. — Вот нынче пулемёт разобрал, почистил да собрал. Это, братцы мои, не шуточное дело. Только одна у нас беда: не признаёт он моих имён. Колюхой пробовал звать — не откликается. Петькой — тоже без внимания оставляет…
Бои за Лбищенск были упорны и жестоки — белые крепко держались за город.
Когда чапаевцы подходили к берегам реки Урал, из прибрежного камыша вынеслась лавина неприятельской конницы, а с того берега застрекотали пулемёты, ударили орудийные залпы.
Пётр Прокопьевич на всём скаку развернул тачанку пулемётом на врага. Только приготовился строчить, вдруг пуля впилась ему в правую руку пониже плеча. Хлынула кровь. Рука отяжелела и повисла плетью.
Вражья конница всё ближе. Уже слышен храп коней, видны бородатые лица.
А от командира Тимофеева вестовой: «Что ж ты, Пётр Прокопьевич? Жарь горячее! Горячее вали…»
Куда там жарить!.. Попытался было Пётр Прокопьевич одной рукой сладить с пулемётом — не выходит. Заело что-то в замке, не двигается пулемётная лента ни назад, ни вперёд.
Тут Пётр Прокопьевич обратился к пулемёту, как к живому:
— Эх, Максимушка, Максимушка… не выдай, браток!
Пулемёт был системы «максим», и Пётр Прокопьевич иной раз в шутку называл его «Максимушкой». И вдруг со дна повозки, где, схоронившись от пуль, сидел маленький киргизёнок, раздался голос:
— Дай буду стрелять…
Пётр Прокопьевич даже не удивился, что мальчик отозвался на имя «Максимушка». Он отодвинулся, пустил его к пулемёту и, помогая левой рукой, зашептал осипшим от волнения голосом:
— Вали, вали, Максимушка! Дай им погорячее… Так им и надо!
Чапаевцы не вошли — влетели через скованный льдом Урал прямо в Лбищенск. Белые ещё отстреливались из домов, из сараев. Но город уже был в руках Красной Армии, и с криками «ура» бойцы занимали улицу за улицей.
