Теперь ничего этого не было и в помине. Мощный трактор вспахивал поле, ничуть не заботясь о том, где чей участок; границу между ними окончательно стирала вторая машина, снабженная многолемешным плугом, который проводил километровые борозды. Управляющий объезжал поля на серой в яблоках лошади; его сопровождали два пеших помощника с охотничьими ружьями через плечо. Неопределенного возраста женщина с обвислой грудью искоса поглядывала на них, склонившись над мотыгой. Чуть дальше с десяток занятых прополкой крестьян при приближении начальства немедленно застывали, наклоняя в знак приветствия голову.
— Что стало с Агапито? — прошептала Сельма. — Ты видел? Его дом сгорел.
Из тридцати глинобитных домишек деревни по меньшей мере три были совершенно разрушены, и на их месте торчали лишь обгорелые остатки стен. Естественно, лучше было не спрашивать, что сталось с их обитателями, и в особенности с Агапито — душой местного кооператива.
— Да, кстати, — вновь заговорила Сельма, — через пять минут после того, как ты ушел на рыбалку, звонил Эрик. Сквозь сон я смутно поняла, что мы можем вернуться, но что патрон просит тебя зайти к нему, прежде чем ехать домой.
— Ну что ж, давай собирать чемоданы, — отозвался Оливье. — Лучше не тянуть время, а то наши друзья, уж верно, зубами щелкают от голода. Ты, разумеется, позвонишь Марии и предупредишь ее о возвращении хозяев. Не хотелось бы, чтобы по приезде мы наткнулись на сенатора… — и прикусил язык.
— Min sockerdocka![14] — воскликнула Сельма. Догадываясь, что это ласковое обращение относится не к нему, Оливье повернул голову и улыбнулся совершенно голому Вику, такому светловолосому, такому загорелому, что он казался ожившим негативом.
— Кто это сенатор? — спросил ребенок; на лице и на животе его темнело по кружочку — рот и пупок.
В саду на вьющихся розах оставалось три запоздалых цветка, хрупких, как ее счастье.
Решив приучить соседей к появлению в доме Легарно новой служанки, Мария развешивала белье. Она не успела еще пришпилить последним, восьмым зажимом простыню, под весом которой провисла веревка, как к калитке строевым шагом подошел и резко остановился необычно многочисленный сменный караул. На мгновение Мария оцепенела, согнувшись от внезапной боли в желудке и предоставив ветру надувать тяжелое полотнище, с которого ей на ноги капала вода, потом совладала с собой. Отбросив обычную неприступность, придающую смене караула вид военного парада для устрашения местных жителей, командир лихо подмигнул Марии. Она ответила легким взмахом руки. Ну и ну! Чтобы не остаться в долгу, сержант отдал ей честь, повергнув в изумление хозяйку соседней виллы — густо осыпанную пудрой матрону, которая исподтишка, поверх садовой ограды, внимательно наблюдала за происходящим.
Взвод, стуча каблуками, чеканил шаг. Ближайший караульный развернулся на девяносто градусов и двинулся вперед — в воздухе восемь раз мелькнула высоко выбрасываемая нога, солдат достиг противоположного тротуара, снова развернулся и примкнул к взводу; снимали караулы.
— Adelante, de frente![15] — крикнул сержант.
Мария подошла ближе и даже рискнула приоткрыть калитку, не выходя, однако, на тротуар. Слева у стены парка не осталось ни одного часового; справа солдаты, один за другим, присоединялись к взводу, который, продвигаясь от поста к посту, плотной массой откатывался в дальний конец улицы, покачивая ружьями и бедрами. Видимо, они сняли кордон и открыли парк. Мария неторопливо вернулась в дом и быстро прошла по коридору. Лестница была уже опущена: у Мануэля возникла та же мысль. Перескакивая через ступеньки, он добрался до своей обсерватории, но тут же спустился, покачивая головой.
— Нет, — сказал он, — убрали только часовых, стоявших вокруг парка, а возле посольского сада по-прежнему не меньше десятка касок. Туда нам не про— браться… Который час?
— Половина двенадцатого, — ответила Мария. — Бедный мой мальчик, придется тебе снова лезть наверх: Легарно могут приехать с минуты на минуту.
Оба вздохнули. И словно натянулась связующая их резина — то был взгляд двух влюбленных, которым предстоит расстаться.
— Я, кажется, не рад их приезду, — заметил Мануэль. — Эти три дня мы жили почти нормальной жизнью.
— Не надо так уж огорчаться, — откликнулась Мария. — То, что происходит сейчас, забудется быстро, главное же, и ты это знаешь, что с нами будет.
Она протянула ему руку, и он увидел спокойное, ласковое, исполненное решимости лицо — такое выражение бывало у нее, наверно, когда она ухаживала за чужими детьми. Что с нами будет… Неопределенное будущее не возместит сегодняшнего счастья, недаром голосу Марии недоставало тепла. Но Мануэль понял это по-своему и, поднявшись на три ступеньки, ласково сказал:
— Прости меня, Мария, мне бы не хотелось, чтобы ты сердилась на меня из-за случайно вырвавшихся слов.
— На тебя, Мануэль?
И она рассмеялась так легко, как не умеют смеяться мужчины, которые придают слишком много значения своим словам.
— Ты имеешь в виду наш сегодняшний спор? Но споры у нас уже бывали, дорогой, и, наверное, будут еще. Мы с тобой — образец компромисса, какого не встретишь в сегодняшнем мире.
