И обретешь крылья... - [46]

— Сударыня, вы сомневаетесь?..

Почему, черт возьми, этот карлик всегда знает, о чем я думаю? Мне стало вдруг неуютно, показалось, что рядом существо из потустороннего мира. Возможно, что он просто обладает способностью читать чужие мысли по мимике или как-нибудь еще. Есть ведь такие. Торак улыбнулся.

— Ради Бога, старайтесь избегать двух вещей: не надо меня демонизировать, но и дискриминировать тоже. Примите меня таким, каков есть, любовь моя, но и не идеализируйте — тогда может ничего не получиться. Почему вы не рассказываете дальше?

— Вы хотели рассказать что-то о Вольтере. Мне очень интересно.

— О да, с удовольствием! — он поднял голову и задумчиво уставился в потолок.

— Вольтер был остроумнейшим насмешником, который, к тому же, всегда ополчался против стародавних предрассудков, острейший и удивительнейший интеллект своего столетия. Но вечная проблема философов в том, что они не пользуются сами своей мудростью. Его личная жизнь удалась ему куда меньше, чем творчество. Это было в 1750 году.

Он взял из вазочки орешек, подбросил его в воздух и поймал ртом.

— Его возлюбленной была маркиза дю Шатле, которая после нескольких лет совместной жизни изменила ему с молодым офицером маркизом де Сен-Ламбером, от которого позднее у нее еще был ребенок. Вольтер поначалу отреагировал несовременно ревниво, но затем вспомнил о своем хорошем вкусе и просил ее лишь о том, чтобы она не занималась этим под его носом. Во времена рококо секс в супружестве считался дурным тоном, и в высших кругах каждый мужчина содержал метрессу и каждая женщина имела любовника. Тогда жили очень свободно и фривольно!

Торак сделал небольшую паузу и бросил на меня нежный взгляд. Затем продолжил:

— Однако Вольтер невыразимо страдал; он страдал из-за рогов, которые ему наставляла возлюбленная, а также из-за того, что столь просвещенная и свободная от всяких предрассудков голова, как его, в такое свободное время, как то, не могла носить эти рога с надлежащей элегантностью. Эти перипетии личной жизни потрясали и угнетали все его существо. И хотя он пытался насмешками выгнать печаль из сердца, до конца это ему никогда не удавалось, и он стал постоянно болеть. Умер ребенок, и маркиза дю Шатле тоже умерла. Боль утраты подкосила его окончательно, вдобавок, в портретной капсуле кольца, которое он подарил маркизе когда-то, Вольтер обнаружил портрет своего юного соперника…

— Почему вы рассказали мне эту историю?

Торак сделал глоток чая и потер руки.

— Ну как же, ведь она повествует о всем с давних пор известном противоречии между разумом и чувством, желанием и возможностью и стоит, чтобы напомнить о ней.

Мы еще некоторое время помолчали; я размышляла над услышанным.

— Позвольте нам закончить на сегодня, любовь моя. Уже поздно… Я прилягу тут, на кушетке, вздремну немного, а вы отправляйтесь наверх. Встретимся в шесть часов утра, с восходом солнца.

— Но, ради Бога, почему так рано! — воскликнула я. Я не была «совой», но шесть часов утра все же показались мне страшной ранью.

— Из соображений биоритмии, — ответил он. — Я объясню это как-нибудь в другой раз. Итак, в шесть часов?..

И ровно в шесть он, как обычно, веселый, сидел в комнате за чашкой чая. Я уже, честно говоря, всерьез устала нести крест своего повествования. Торак бросил на меня ободряющий взгляд и качнул головой.

— Мы остановились на втором году под знаком Диониса, сударыня!..

ДЖИНН ИЗ БУТЫЛКИ ШАМПАНСКОГО

Пошел второй год…

Я постоянно терзалась страхами и начала терять себя. Я уже больше не держала в руках ни себя, ни свое окружение. Страхи и слабость одолели, вся жизнь рушилась, а я лишь наблюдала, как гигантскими шагами приближаюсь к пропасти. В предрассветных сумерках я просыпалась в панике, и на меня наваливалось страшной тяжестью множество всяких дел. Со временем к их числу стали относиться и такие повседневные обязанности, как душ, одевание, макияж.

Бог отвернулся от меня, а люди продолжали давать советы, всегда противоположные.

Я уже с трудом могла переносить саму себя и полностью отдалась во власть бушевавшего внутри меня шторма.

Все хорошие терапевты сидели по большим городам, а это значило, что два раза в неделю придется ездить в Мюнхен, дополнительно ко всем общим нагрузкам. А сами занятия терапией занимали бы не меньше чем пять-шесть часов в день. Я считала себя неспособной к этому. Кроме того, я должна была еще разобрать свою писанину, работать с секретаршей, заботиться о своем сыне, словом, как-то тянуть дальше свою неорганизованную жизнь. И, к тому же, я сильно сомневалась в том, что беседы о моем плохом состоянии могут реально изменить его к лучшему. Происходящее казалось мне циничной шуткой: мне нужно к психотерапевту, хотя явные дефекты психики наблюдаются у моего мужчины! Врачи, так как ничто другое им в голову не приходило, прописывали нейролептики. А они меня так утомляют, что я вынуждена была от них отказываться. Невозможно продержаться на сцене все выступление, принимая эти таблетки.

Таким образом, я все дальше и дальше погружалась в темноту.

В самом начале года я «проиграла» вторично предъявленный ультиматум («Я в отчаянии, но ничего не могу поделать»), но Симон все не оставлял меня в покое, вынуждал на что-то надеяться, ежедневно, неустанно, вбивая в меня мысль, что нужно жить вместе. А я хотела это слышать, мне нужна была эта мнимая опора, эта соломинка, за которую я отчасти хваталась, этот словесный бальзам для души, я ощущала почти наркотическую зависимость от его обещаний и заверений в любви.