И обретешь крылья... - [39]

Со временем вырабатывается некое «ощущение сцены», и для каждого шоу оно разное.

Генеральная репетиция. Симон курит и путается у всех под ногами, пачка из-под сигарет, в которую он обычно сует мелкие деньги, на этот раз используется вместо пепельницы; он явно не в своей тарелке. Я сама стою на сцене — с бардаком в голове и приветливым выражением на лице. Наши спесивые широченные машины стоят снаружи и хвастаются наперегонки, а их хозяева сидят внутри и выглядят совсем не так хорошо; можно даже сказать — совсем нехорошо выглядят. Янни и меня бьет дрожь. Причем его иногда больше, чем меня. А мой страх за последние три дня, когда Янни уже ничего не мог для меня сделать больше того, что сделал, возрос неизмеримо. Женщина в белом пальто заглядывает внутрь, прислушивается некоторое время, бросает растерянный взгляд вокруг и снова закрывает дверь. Двое парней из внутренней охраны громко беседуют у входа и тоже явно ничего не понимают. Может быть, вообще никто не понимает, что я говорю?!!

Мы еще должны, а прежде всего я, перед премьерой дать кучу интервью — телевидение хочет узнать, о чем будет идти речь. Я с интеллектуальным видом изощряюсь перед микрофоном и мысленно спрашиваю сама себя, смогу ли все это выдержать?..

Наконец этот вечер наступил. Все, что можно, уже отрепетировано, в принципе, можно было бы и еще, но мандраж не дает. Темнеет. Я дрожу от напряжения, еще одна минута… Густ приглушил музыку, пошла реклама… Вперед!!!

Первую фразу я проговорила, будучи в состоянии почти бессознательном. Чисто механически отметив, что в некоторых местах слушатели захихикали, я почувствовала, что они на моей стороне, что они принимают меня, что меня здесь любят. И мое напряжение медленно спадает, становится тепло, как после первой чашки чая с холода. Через десять минут я уже знала: они заглотили это!

Были кое-где ошибки и оговорки, большей частью из-за волнения, и концовка могла быть получше, если бы я заранее позаботилась о номерах «на бис». Но в целом программа прошла великолепно. По крайней мере, успех у публики был огромный. А это главное. Мне предстояли два года гастролей с этой программой. Чтобы написать что-то новое, потребовалось бы от шести до двенадцати месяцев работы.

В прессе мнения разделились.

Критикесса из одной крупной немецкой газеты хвалила меня как «выразительницу тенденций девяностых годов», бичующую отсталость, как «извергающийся словесный вулкан», рассыпающий вокруг искры острот и баварского юмора, наградила званием «богини духа времени»!.. В то же время другой господин устроил мне полный разгром на двух листах. Он писал, что очень сожалеет о том, что в этот душный вечер не пошел, как планировал, в свою любимую пивную. Тогда бы он был избавлен от необходимости выслушивать мою пустую, бессодержательную болтовню со сцены. Он оскорбленно жаловался на слишком громкую музыку, слишком частые банальности в высказываниях, дешевые эффекты и дилетантство в исполнении. Ни мое представление о юморе, ни мои остроты его решительно не устраивали. Похвалы удостоилась лишь одна песня в самом конце, которая «была почти незаметна в общем потоке тривиальности» и, к тому же, сочинена не мной.

С годами у меня выработался устойчивый иммунитет ко всякого рода критическим выпадам. Я научилась переносить их как нечто неизбежное, к примеру, стихийное бедствие. Но в этот раз меня проняло! Я целыми днями лежала в постели, отказываясь встать. Я была больна, обижена и измучена этой многомесячной работой. Особенно задел меня упрек в дилетантизме. Я считала его необоснованным и неверным. Конструктивная критика делает человека, который ее принимает, шире, глубже, заставляет работать над собой; деструктивная действует так, что ты становишься больным. Видимо, так оно и должно быть?

Еще три года эта программа оставалась в числе самых популярных. И для меня самой, и для зрителей. Одни полюбили это шоу и до сих пор считают его лучшим из всего, что я сделала; другие отвергли его с порога.

После нескольких дюжин постановок я отточила и довела до совершенства своеобразную, гротескную критику в этом своем детище, некоторые особенно трудные словесные пассажи и провоцирующие высказывания я адаптировала и к провинциальному восприятию. Но все еще были выступления, во время которых публика сидела с открытым ртом и совершенно не понимала, как ей реагировать на мои колкости и иронические пассажи. Иногда два городка могли быть расположены друг от друга на расстоянии не более пятидесяти километров, но при этом люди там и тут отличались друг от друга больше, чем французы и англичане. К тому же реакция публики часто зависит от факторов, не имеющих к самой программе никакого отношения: групповая динамика, погода, время года, день недели и т. п.

За годы сценической деятельности я выработала у себя прочную закалку по отношению к реакции публики, научила себя не умирать после плохого приема. Но самое важное — научилась раскручивать и заводить даже самую заскорузлую публику.

То, что после многолетних поисков и экспериментов удалось мне на сцене, в личной жизни получалось гораздо хуже. Вернее сказать, совсем никак не получалось.