И обонял Господь приятное благоухание - [22]

Вот о чем я мечтал и что грустно и озлобленно говорил себе, сидя в маленьком городе, парализованном скандалом и клеветой. Вот какой грязью и мерзостью я дышал вместо того, чтобы вдыхать изысканные ароматы гладких изгибов и елейных дырочек моих рекламодательниц. Так как мне пришлось порвать с галантными объявлениями и ответами, с невинной спекуляцией человеческой миррой, фимиамом подмышек и ртов, амброзией сжимаемой в объятиях груди, пряностями ложбин, пахнущих шербетом от возбуждения, с бедрами, лоснящимися от мяты, с молочными ногами между моих ног. И в ожидании я смотрю, как загнивает город. Следствие продвигается быстро, в лавочках судачат все громче, пресса подогревает пыл, порча распространяется: дорогие рекламодательницы, скоро мы снова увидимся.

Чем же стала на этих развалинах память о Роже́ Вайане и что говорит его призрак, витающий над городом?

Он говорит, что я не прав, зря вообразил себя судьей, он говорит, что зло таится в этом несчастном маленьком городе и что на нет и суда нет, поэтому важно только удовольствие, которое побеждает. Он говорит, что я должен интересоваться удовольствием, а не рассматривать руины. Он говорит, что рекламодательницы — бездонные кувшины наслаждения, и добавляет, что Жюльенна Виллями не пострадала и даже не больна, что ее родители ведут себя как подозрительные сутяги, и когда настанет время, более спокойное, безмятежное, они заплатят за свое высокомерие собственников. Он говорит, что Мария Елена Руиз — лакомый кусочек, которого я не должен себя лишать. Он напоминает, что этот лакомый кусочек был открыт лично им и Лизиной и что было бы грустно, было бы очень жаль, если бы я уступил столь лакомый кусочек кому-то еще. «Помни, мой дорогой мальчик, что откладывать нельзя. Упущенное удовольствие — потерянное удовольствие. Разве я мало тебе это говорил?» Я слышу смех Роже, его безапелляционные приказы, его резкий голос, я вижу его хладнокровный и добрый взгляд, я вдыхаю его теплый, сухой запах, который вновь придает мне силы.

XXX

Описывая в преклонном возрасте некоторые моменты своей жизни, я заметил, что мог бы охарактеризовать их: как мы отдаляемся от Бога. Напрасно я не сделал этого.

Должен также заметить, что после смерти месье Вайана понемногу, из-за постепенных изменений и почти незаметных для меня самого сдвигов, мой первоначальный пыл к Богу и его влияние на меня ослабли из-за всплесков благоговения перед памятью Роже, несмотря на мою лень. Что же касается Бога, веры и всего, что связано с Церковью, то со временем у меня выработалась некоторая «практическая мораль», когда я цитировал того, кого просто называл своим учителем, мораль, благодаря которой я мгновенно обретал душевное спокойствие и облегчение от чувства собственного несовершенства.

Значит ли это, что я утратил Бога? Я ощущал его иначе. Мир, первоначально обращенный к нему, к его бесконечному благоуханию, разросся и рассыпался на множество всевозможных встреч, которые привлекали мое обоняние чувственной силой, преисполненной ароматов и земных запахов, прекрасные носительницы которых независимо от возраста мгновенно действовали на меня.

Потом я постарел. И по мере того как я старел, мое ощущение Бога становилось все более расплывчатым и окончательным. Ясный образ, который я видел в детстве, превратился в облако Бога, плотное, порой почти твердое; в туманность Бога, светящуюся, непостижимую для ума и пригодную для бытия, мне больше не нужно было ее придумывать, изобретать, воображать, она говорила без слов, без порядка и логики, странное ощущение, но Бог был там.

Это состояние продолжалось до сегодняшнего дня, и я состарился, я стар. И чем больше проходило и проходит времени, тем более я счастлив и благодарен, тем больше я люблю и чувствую в себе неясного и совершенного Бога. Какое мне дело до моего несовершенства, если совершенный — во мне? В чем будет моя вина, если я совершу что-то, противное абсолюту, когда этот абсолют во мне? Мне приятно сознавать, что во мне нет ничего дурного, ничего греховного и гибельного, если в моих костях, в моем сердце и в моей коже есть эта трансцендентность, не затронутая образом тех, кто искупил свои грехи. Я — ничтожный, я — скрытный носитель лучезарной тайны!

Кстати, о тайне: я не стану называть ее мирской, если она приведет меня в самое сердце храма. In fanum, in fano[5], в тот момент, когда я страстно жажду последнего миропомазания, нежного жара, изысканной росы с церковной потрескавшейся просфоры. Круглая влажная манна, божественная тайна твоей ночи, лощеная овечка для ягненка, который сосет тебя и стонет от счастья!

Так даже в старости я вкушаю молоко правоверных. Так каждый день, который мне дарует Господь, и часто каждую последующую ночь, я с нежностью открываю нежный и теплый плод с пушком, прохладную шпалеру под сенью, утопающей в ароматах лона. Там царство теней для моего старого зондирующего рта. Там пахнет народом, плотью, мочевым пузырем, свежей шелковистой весенней травой. Работа языка священна для того, кто хочет испытать истинный экстаз. Язык усерден и старателен. Работа пальцев идет на пользу тому, кто хочет доставить удовольствие любимому телу. И вертикальная имитация: работа ноздрей приятна для того, кто хочет понравиться Всевышнему приношений, любителю нежной плоти телок, раскаленной, как угли.