Быть может, я попал под его влияние еще и потому, что, рано оставшись сиротой, я не успел привыкнуть к любви матери и к строгости отца, которые оградили бы меня от ауры месье Нуарэ, от приходского рвения, которому я чрезмерно отдавался, а позже от безграничной власти хозяина Мейонна. С божественной закваской. Поскольку и тот и другой сосуществуют в моей скромной персоне без малейшего противоречия и греха против истины!
Однажды, когда я пытался рассказать обо всем этом одной женщине, которую я любил и на которой даже хотел жениться, я за несколько минут потерял ее, потому что поведал ей о супругах Вайан, о Марии Елене, о Мейонна́ и об их влиянии на мою жизнь. Эту женщину звали Виктория Годелино. Она была дочерью бывшего прокурора суда в Бург-ан-Бресс. В одно прекрасное летнее утро, причастившись во время первой мессы, мы, мило беседуя, сидели в небольшом тенистом парке церкви Грима. Мне было сорок лет, а Виктории на десять лет меньше. Она спросила меня, что имел в виду служитель культа, бывший член театральной труппы аббата Нуарэ, намекая на мою «скандальную» дружбу с автором «Элоизы». Виктория Годелино строго уставилась на меня: «Уж не тот ли это Вайан, который написал „Преступное дело“? И „Основной закон“? — И поскольку меня удивил ее тон, добавила: — Твой Вайан причинил много зла. Но ты? Скажи, зачем ты посещал его?»
Что я мог ответить Виктории Годелино? Как объяснить ей давно прошедшие и в то же время столь реальные события, тесно переплетающиеся с моей сегодняшней жизнью? Она была категорична: все, что было связано с месье Вайаном, отравило мое прошлое и так некстати нарушало наши планы.
В это летнее утро в тенистом саду церкви Грима я признался Виктории во всем, что знал о «скандале с Элоизой», как целомудренно окрестила его в то время молва. Епархия хранила молчание. Приход, отвечавший за театральную труппу, ставившую пьесу, замкнулся в молчании. «Провинциалы! — метала громы и молнии Лизина. — Идиоты!» Для Роже все было не так просто. Ему было хорошо знакомо крестьянское упрямство, и он боялся серьезных неприятностей. Но он верил в свою удачу. И в свой холодный расчет. «Репутация? Они рискуют потерять больше. Девушка? Она сама этого хотела. Другие девушки из труппы? Все были согласны. Даже больше: полны энтузиазма. Юный и чистый Абеляр? Его приходилось удерживать. Нет, нет, — посмеивался месье Вайан в тиши своего логова, — слухи сеют смуту, а я не люблю беспорядок. Но скандала не будет… К зиме все успокоится».
По совету прокуратуры Бург-ан-Бресс епископ и ухом не повел и счел своим долгом держаться рядом с месье Вайаном во время похорон участника движения Сопротивления из их подпольной организации 1942 года. Аббат Нуарэ не хотел ничего слышать о зле. Это была его манера сохранять спокойствие своих близких. Другое дело его собственное спокойствие. Помню, каким он был грустным, когда исповедовал меня в своем кабинете и слушал все, что я хотел рассказать ему о Марии Елене. «Господь пишет прямо кривыми строчками!» — заключил он в этот день. И расцеловал меня; от него веяло чистотой и прохладой.
Виктория смотрела на это иначе. Мы сидели под деревьями небольшого сада священника, синицы гонялись друг за другом, со склона дул легкий июльский ветер, овевая нас ароматом цветущих лип. Почему в раю невозможны покой и радость? Мне казалось, что я успокоил свою подругу, но после долгого молчания она, выпрямившись, мрачно произнесла: «Твоя история внушает мне ужас! Мне плохо, плохо! И потом, я знаю, что ты не все мне рассказал».
Она поднялась с каменным лицом, а на следующий день я получил от нее письмо, сообщавшее о разрыве. Потом я долго размышлял о ее решении. Я счел ее глупой, самодовольной и лишенной всякого снисхождения к ближнему. Настоящая злюка.
Бедная Виктория, она не могла оценить благородство моего учителя! Но я должен честно признаться, что и другие женщины отвернулись от меня из-за него. Или из-за «Элоизы».
Скажем, мне они были безразличны. Или же я не сожалел о них. У своего учителя из Мейонна́ я научился правильно использовать проституток, а впоследствии, благодаря его книгам и его примеру, ко мне пришли распутство, а заодно и благоразумие. Не горечь сдержанности! Но некое равновесие, нередко утрачиваемое и вновь обретаемое, между любовью к плотскому наслаждению, потребностью любить и быть любимым и пристальным наблюдением за обрывистыми склонами по обеим сторонам нелегкого пути, по которому должен брести человек, умеющий проигрывать. Я не охотился, это слишком громко сказано! Ведь охота изнуряет охотника. Я подстерегал. Как кот, который всегда спит вполглаза. И как только пробегает мышь — цап! он ловит ее. А потом долго играет с ней, прежде чем съесть лакомый кусочек.
Но тяжек путь… Не улавливаете ли вы сходства, хоть это и богохульство, между узкой тропой, о которой я только что говорил, и той, что ведет к Богу смятенного? Или грешника? Раскаявшегося или непорочного правоверного? Все пути внушают страх тем, кто стремится к Богу, кто ищет его и в жизни, и в смерти. Мерзость и поношение! Стремление к Богу похоже на желание.
