…И никаких версий - [7]

— А Вячеслав Адамович как относился к своему коллеге?

— Прекрасно… Иногда, правда, жаловался, что вот придумает что-нибудь, скажет Антону, тот сначала высмеет, а потом, глядь, сам уцепится за идею и пошел-поехал по институту продавать ее. Извините, ну не продавать, пропагандировать. Да уже как свою. И все пироги и пышки Журавлю, — вздохнула женщина. — Обидно. Мой тютя переживает, да стесняется приятелю замечание сделать. Говорил, неудобно, я же так, в общем, высказался, а он все оформил, да и кое-что своего добавил, переделал.

Однажды из-за этого между ними черная кошка чуть не пробежала… Но потом все снова наладилось.

Научная среда для Коваля была незнакомой, и он хотел поближе ее узнать. Конечно, Варвара Алексеевна не принадлежала к ней, не могла быть достаточным источником такого изучения. Но все-таки, думалось Ковалю, работа мужа, его интересы так или иначе обсуждались в семье, кое-чем Павленко, вероятно, делился с женой, о каких-то институтских событиях рассказывал.

— Над чем сейчас работает ваш муж? Я думаю, он делился с вами.

— Не особенно. В начале года, помнится, пришел вечером довольный, обнял меня и воскликнул: «Эврика!», что-то придумал, я не поняла, какой-то способ шлифовки металла…. Я в этом не очень разбираюсь. Да и Слава больше не вспоминал… Видно, не захватило его… А когда поинтересовалась, он сказал: «Отцепись!» Он потом еще что-то придумывал… А чем конкретно сейчас занят, не скажу, не знаю…

— А Журавель?

— Понятия не имею. Знаю только, что оба они машиностроители, специалисты по обработке металлов… То есть уже не оба, — спохватилась женщина. — Какой ужас, какой ужас! Подумать только! — она закрыла глаза и встряхнула головой, словно отгоняя видение.

Варваре Алексеевне было явно не по себе, ее тошнило, смыкались веки, будто она плыла на корабле по бурному морю, то падая в бездну, то взлетая на гребень волны. Во время беседы человек, сидевший рядом, то и дело расплывался в каком-то зыбком свете, и пока, как из морского тумана, он показывался снова, Павленко успевала увидеть своего мужа, услышать его робкий, с нотками детской обиды голос. Детей у них не было, и у нее к Славе кроме женской любви было еще и материнское чувство, как к малому беззащитному ребенку.

В этом году с мужем что-то произошло, ей показалось, что он потерпел в чем-то неудачу, переживает ее, сломался и замкнулся в себе. И душной летней ночью, когда они лежали порознь на супружеской постели, и в эти зимние ночи, когда в спальне становилось холодно и Вячеслав во сне прижимался к ней, он спал неспокойно, часто вздрагивая и бормоча, и щемящее чувство жалости к мужу не раз охватывало ее.

В последнее время все чаще Вячеслав поднимался среди ночи, садился на кровати и подолгу вглядывался в темный квадрат окна. Она тоже просыпалась, словно связанная с ним ниточкой, спрашивала: «Что с тобой?» — и, не дождавшись ответа, целовала и снова засыпала.

Он был молчун по натуре. Но иногда и у него наступала минута откровенности. Тогда прорывались жалобы на судьбу, на то, что невезучий, что и в институте с ним не считаются, и перспектив у него будто бы нет. Она успокаивала, говорила, что он способный, даже талантливый, но следует быть смелее, порасторопней, как, к примеру, их сосед Антон Журавель.

Но муж только вздыхал в ответ и признавался, что до Антона ему далеко, тот может любую его мысль так украсить и расцветить, даже он, Вячеслав, не верит, что вначале это была его идея, а не Антона…

В конце концов выговорившись, облегчив душу, муж засыпал, а она еще долго лежала возле него с открытыми глазами, и горькая боль сжимала ее сердце. Она была готова вместе с ним драться за его судьбу, защитить от обидчиков, от превратностей жизни, любой ценой помочь, но как это сделать, не знала…

Как ни странно, но сейчас, во время беседы с полковником, она вдруг обнаружила, что обычное чувство жалости к мужу куда-то исчезло. Она вспомнила о нем с какой-то неприязнью и обидой. Его жалобы, его душевная слабость, непростительная для мужчины, заставлявшая брать на себя непосильную нагрузку, сейчас вдруг возмутили и ужаснули ее. Столько лет жить с ним, любить, верить в него, в его звезду, надеяться устроить с ним яркую достойную жизнь! Ей ведь, как всякой женщине, так хотелось иметь рядом мужское плечо, на которое можно опереться!.. А что получилось?! Вот и теперь он неожиданно уехал в командировку, оставив ее наедине с милиционером, вызывавшим у нее тяжкое чувство…

На образ мужа накладывались воспоминания о Журавле — то идущего ей навстречу где-то во дворе, то стоящего рядом с мужем, то лежащего на тахте в своей квартире…

— Журавель еще успевал и сапожничать, — словно издалека услышала она голос Коваля. — Много к нему заказчиц ходило?

Она открывала глаза, и снова вырисовывался перед ней полковник милиции, сосредоточенно глядевший на нее.

— Да, он шил. По-моему, немного. Вячеслав говорил, что только своим подружкам. Как-то видела у него туфельки, просто очарование, обещал и мне, да не собрался, — добавила женщина. — Бог с ними, с туфельками…

— Вы знаете кого-нибудь из его заказчиц?